– С чего это я скотина? – обиделась Манька, вспомнив про обгаженный драконом дом Упыреева и невольно позлорадствовала – за скотину не заступился бы. Уверенности не было, но чем черт не шутит, а вдруг по божьему веленью, по божьему хотению пролетал в тот миг дракон по небу.

– Скотина не умеет грешить осознанно, потому и скотина, – осадил ее кузнец. – Я научил пса людей кусать – кусает, а то, что грех, не знает. И ты: грешишь и не разумеешь. А мы умеем грешить и знаем грех, и тем святы у Господа Нашего, Интернационального Спасителя Йеси. За любовь нашу, за веру, за радость – прощены, ибо знаем, когда покаяться и как покаяться, чтобы услышал раскаяние и молитвы наши. А если ты про навоз, – кузнец словно прочитал ее мысли, довольно взглянув на свои новые хоромы, – так тот дом с нынешним не сравнить. Во-первых, страховку получил и за дом, и за землю, во-вторых, по форс-мажору приплатили… Да и навоз нынче по цене молока, – похвастал он. – Вот и посчитай, как благодать к человеку праведному приходит.

– Получается, если не грешить, то в люди не запишут? – изумилась она.

Давно пора пришла уйти, вроде ловить уже было нечего, но она еще не услышала доброго слова. Чудился ей в мудреных словах дядьки Упыря какой-то подвох, и казалось, стоит ей понять нить его рассуждений, от которых он отталкивался, как она тут же обретет благословение свыше, как господин Упыреев. И она читала мудрые наставления Интернационального Спасителя, но почему у него одно понимание, а у нее другое? Словно он знал что-то такое, чего не знала она.

– Дура ты, Маня. Дурой была, дурой помрешь. Разве не сказано, что Спаситель, Единородный Сын Отца Небесного, радуется каждому грешнику. И чем греха больше, тем больше рад, ибо поднимаем мы Господа Нашего молитвами о прощении. И чем больше прощенный грех, тем больше Его величие. Ведь не Симону избрал, а падшую женщину, которая угадала помышления Его сердца. Разве Симоной восхищается люди? Разве Симона обрел святость в их глазах? Тот свят перед людьми, кто свят перед Богом. Так и Благодетельница наша, знает пути Господни и словно лебедь в белом оперении приходит к людям божьей стезей, а твоя участь – презренным камнем гореть в геенне огненной, потому что нет нужды в Боге у ни разу не согрешившего.

– Значит, не голодный был, – рассудила Манька задумчиво. – Слезы и умасливание пяток на голодный желудок не радуют. По большому счету, падшая женщина свою зарплату отрабатывала, ее для того и позвали, а Симоне мыть чьи-то пятки не с руки, у него от другого дела доход. На месте Симона я бы взяла бы всех этих мытарей, да и выставила вместе со Спасителем, чтобы шел к падшим женщинам и сам бы им платил.

– Тьфу ты, невозможно разговаривать с дураками! – в сердцах бросил кузнец. – Вот ты, а вот обозначенная поганым твоим ртом грешница… Не ищет она оправдания греху, но знает и не противится, а еще знает, что молятся в земле за нее все свидетели, и любой грех только приближает ее к святости. А твои грехи в тайне, но на виду, ибо свидетели о них засвидетельствовали, и сколько бы ты святую из себя не строила, все твои дела против тебя оборачиваются.

– Как это? – окончательно запуталась Манька. – То я безгрешная скотина, то греха не ведающая… Так есть грех или нет? – решительно вопросила она.

Объяснять убогой тайный смысл послания Учителя к ученикам было бессмысленно, но истина так и перла из кузнеца «счастья» наружу.

Дядька Упырь тяжело вздохнул.

– Незамысловатая жизнь твоя закончится скоро… Скоро, Маня, скоро, – позлорадствовал он. – И горе, и радость – все в юдоли земной останется. А когда разверзнется пред тобой геенна огненная, возопиют к Господу от земли свидетели, кто в тайне, и кто явно, и поймешь, как много было в этом мире проклинающих тебя. Ты думаешь ты одна и их нет, а они с тобой, и уже сказали свое слово, которое стало твоей плотью. Ни отца, ни матери у тебя, и душа обличает всеми ими. Разве заботится о тебе Господь, как о птице небесной, давая что пить и во что одеться?

– Нет, наверное, – задумчиво согласилась Манька. – Все кровью и потом зарабатываю. Так ведь еще и не платят! – возмутилась она.

– Вот именно! – снова позлорадствовал кузнец. – Закрыл человек глаза – и не помнит тебя. А человек, который грех свой, соделанный в тайне, знает явно, приготовил себе на Небесах белые одежды, а посему ублажает себя плодами посева своего в Царствии Божьем, ибо поставил его Господь Царем земли за разумение и дает ему по неотступности. По неотступности, Маня, по неотступности! Не спрятаться и не скрыться человеку от избранного, и никому не дано переступить через нужды его. И помнят его, и славят, и нуждаются в нем, а если есть нужда в Благодетеле, пожалеют ли отдать ему последнее? А Господь разве не человек? Пришел человеком и человеком вознесся на Небо, когда такие, как ты, в грехе и не ведающие о сем, обрекли его на смерть. Тоже праведниками себя мнили, по себе мерили. А иногда, Маня, когда говорят, что перед тобой Помазанник Божий, просто верить положено, усмирив гордыню. «Как так, да разве может другой человек быть выше меня?» – думаешь ты. Может. И выше. По плодам узнаете их. Те плоды, что ты собираешь, любому будут в тягость, никто твоей жизнью не соблазнится, а такие, как у Благодетельницы Нашей, единицам даются. Так выше ли ты Помазанницы, которая есть Свет и Разумение? А там, на Небесах, плоды в десять раз больше даются. Было у Матушки Нашей одно царство, а будет десять, было у меня одно крепкое хозяйство – а там будет десять. И гордыня твоя нам как грязь – плюнуть и растереть!

– Это что же… и тут ад, и там будет ад? – всполошилась Манька. – Тут меня раздевали, и там покоя от грабителей не будет? Тут Благодетели измывались, и там будут кровушку пить? И слова не скажи? – ахнула она, внезапно узрев упыреевскую истину. Был у Упыреева один дом, а будет десять, была у нее одна гнилая сараюшка – и тоже десять? Уж лучше сразу дровами, а то ведь пилить и колоть там будет некому. Да зачем ей гнилые дома, в которых жить нельзя?

– А как же свидетельства, что там свет, родственники? Что помогают иногда?

– Тьфу на тебя! Кто тебе помогает-то? Нешто я тут одно, а там начну душой кривить? Тут люди умные, а там дураками начнут становиться? – вытаращился на нее кузнец. – Если тут в люди не вышла, кто ж там-то позволит? Мать твоя такая же была: пьянь, рвань – а все правду искала, – он осуждающе покачал головой. – Помогает она тебе?

– Нет, наверное, не помогает, – сокрушенно согласилась Манька.

И обрадовалась, затаив дыхание:

– А вы мою маму знали?

– Да кому эта потаскуха подзаборная нужна, прости господи? – воззрел кузнец ярый прожигающий взгляд из-под сдвинутых бровей: – Так не гневила бы ты Бога, Маня, приняла бы судьбу со смирением. Неча на Бога кивать, когда рожа крива.

– А какая у меня судьба? – шмыгнув носом, спросила Манька напрямую. Уловиться на хитросплетения господина Упыреева она не торопилась. Хоть и предсказатель он был еще тот, честность его вызывала сомнения. Если и был кто проклинающий ее на земле, то он первым стоял на очереди. Может, хорош тот Господь, который возьмет его в свидетели, да только не ее это Господь. Страшно с такими, кровью отмытыми. Заковал ее в железо, а кто повинит его? Дурак Господь и бельмо на глазу, если обман не видит? Ну, наберет Упыреевых в рай, и Свет стал Тьмою, тогда уж лучше в ад. – Вам, дяденька, есть за что любить Благодетельницу, а мне от нее какая польза, если мелет языком, как сорока над трупом, да так мелет, что за длинный язык не поймать. Вранье все, от первого до последнего слова. Замылить глаза людям – вот и вся праведность.

От ее слов кузнец побагровел.

– Искра Божья – Благодетельница наша, денно и нощно печется о благе подданных – и оттого ей Царствие Божье. Случись что, весь народ на колени встанет, чтобы молить Бога за ее здравие, – зло процедил он сквозь зубы. – А перед тобой одна дорога: как попадешь в Царствие Небесное – гореть в геенне огненной. Ты, вон, хоть в петлю залезь – люди только перекрестятся, что избавил Бог от беды. Вот и не обременяла бы людей-то. Иди, Маня, иди. Свет – он всегда в конце туннеля, а после покажи мне, а то мы дураки тут, не видим, не знаем, – и внезапно спохватился: – Ой, да, Маня, ты ж за навоз-то не расплатилась! – вышел, грубо схватил за руку, вывернул запястье, достал из кармана отложенные на дорогу деньги, отсчитал незакрытый долг. – И не пачкай штакетник! —отодрал ее стиснутые пальцы от забора, грубо толкая к дороге. – Иди-иди! – махнул рукой.