– Так тут такая потеха, царь-батюшка. Пристрелил его помощник заплечных дел мастера, какой-то Скуратов-Бельский. Имя, прости, запамятовал. В общем, он не с князьями Ростовскими был, а смотрел, как скоморохи потешали народ. Князья на них напали и кнутами погнали: князья Ростовские ведь в родстве с Курбскими. Тополыгин, твой любимец, испугался и стал на людей бросаться. Вот этот вот Скуратов вырвал у одного из князей Ростовских пистоль и пристрелил зверюгу, а они его так отмордовали, что тот уже третий день с постели не поднимается.

Царь Иван Васильевич тяжело вздохнул и потушил в себе гнев. Сначала ему хотелось снять живьём кожу с того, кто пристрелил его любимого медведя, но сейчас ему почему-то захотелось проявить милость к человеку, который не побоялся пойти против князя.

– Говоришь, у князя пистоль вырвал? – усмехнувшись, спросил царь Иван. – Смелый этот Скуратов. Чей он холоп?

– Не холоп он, царь-батюшка, а дворянин, только бедный. Да и земли у него нет. Чай, не старший сын, а так… Пятый или шестой.

– Приведи ко мне этого Скуратова. Потолковать с ним хочу, Афоня. Не надо ему голову рубить. Вот кабы весь наш народ был таким же храбрым, как этот Скуратов, то, быть может, всё иначе было бы. А то как получается? Здесь, в Москве, за меня стоят люди, а по Руси как были князья полновластными хозяевами, так ими и остались, только головы свои преклонили. А ведь, Афоня, они спят и видят, как бы обратно всё по кусочкам растащить. Отец мой, дед Иван Великий, прадед, – все по крупицам Русь собирали, по сёлам, по деревенькам, а эти сейчас опять хотят на куски её разорвать. Всё-то им не мило. А дурни их слушают. Да что слушают – головы и животы свои пустые класть готовы. Бегут в Литву, к изменникам и ворам.

Иван тяжело дышал, так как когда он начинал говорить о внутренних делах своего государства, его захлёстывала злоба.

– Не знает народ наш глупый, что животы у них пусты вовсе не потому, что земля у нас худая, а потому, что проклятые Иуды жируют, во всём со мной хотят сравниться. Только я помазанник Божий, а они все холопы. Нет между холопами разницы. Настанет день – и я их всех сравняю. Коли служишь верно – вот тебе и земля, и слава, и место за моим столом, а коли крамольник али дурак от рождения, то шёл бы ты вон. И ни заслуги предков, ни родство не должны такого человека у власти держать.

– Ты уж прости меня, царь-батюшка, – неуверенно спросил князь Афанасий Вяземский, – а коли твой сын будет крамольником или дурнем? Разве против него пойдёшь? Разве прогонишь его? Вот и они так же мыслят. Все друг за дружку держатся.

– Коли у меня сын будет неугодный и недостойный, то я его своими руками, вот этим вот посохом прибью. Я сделаю нашу страну самой могучей. Одного слова «Русь» будут страшиться, если мне всякие изменники руки путать не будут. Они здесь народ смущают, там дурят лживыми посулами. Ну как любой из уделов, скажем, Ярославль, которым намеревается править вор Курбский Андрюшка, без Москвы будет? Что это будет за княжество? Все хотят, как в прошлые годы, растерзать Русь. Лишь бы самим, нерадивым и ленивым, сытыми остаться. Говорю тебе, Афоня, я ни сына, ни жены, никого не пожалею. Неспроста я Господом помазан был на царствование. Я ведь поставлен, чтобы защитить народ православный от губителей. Не за каждого в отдельности стоять я должен, а за всех.

Князь Вяземский вновь наполнил кубок Ивана вином, но тот пить его не стал, а отодвинул.

– Ты зачем мне вина подливаешь? Я уже один кубок выпил. Неумеренность, Афоня, – это страшный грех. Мне трезвый ум нужен.

– Так вчера же ругался, что я тебе вина вовремя не налил.

– То вчера было. Правильно, что не налил. За это тебя и ценю, что ты послушен мне. Ты льстить мне не начинай и слабостям моим не потакай. Сказал – не наливать мне больше одного, значит, не нужно наливать.

***

Домой Григория Лукьяновича Скуратова принесли несколько сердобольных мужиков, которым указывали дорогу дочери. Два дня Григорий лежал на постели, боясь пошевелиться, так как всё тело у него ныло и болело.

На дворе залаял соседский пёс, и супруга Григория Мария подбежала к окну. Отпрыгнув от него, она с нескрываемым испугом подбежала к мужу.

– Родненький, ты встать сможешь? Нужно тебе в подполе схорониться. Слышишь, собака соседская лает? Это за тобой люди государевы идут. К нам в дом идут, а значит, не сносить тебе головы. Давай, Григорий, обопрись на меня и пойдём!

– Нет, – сказал Григорий Лукьянович, – от государя никуда не спрятаться, вот я и не стану. Помоги мне сесть – негоже в постели лежать, раз гости пожаловали. Слышишь, уже в дверь стучат? Молю тя, открой им дверь, не томи!

– Родненький, на кого же ты нас оставишь? Как мы жить-то станем? Давай уедем из Москвы, найдём себе место – Россия большая, везде люди живут.

Григорий с трудом сел на постель и, прокашлявшись, проговорил:

– Ну чего, Мария Михайловна, иди дверь открой. Пусть входят.

В дом вошли трое молодцев. Увидев Григория с распухшим лицом, сидящего на постели, они усмехнулись.

– Что-то долго вы дверь отпирали. Мы уж подумали, что в подпол прячетесь. Хотели, небось, схорониться там, – сказал один из государевых людей, подходя к Скуратову, – было такое?

– Нет, – твёрдо ответил Григорий, – ты меня пугать хочешь? Не получится – пуганый я уже.

– Ну, раз пуганый, то и впрямь смысла нет. Чего сидишь, как девка на смотринах? Вставай, напяливай сапожки, да к государю пойдём.

Мария принесла супругу сапоги, и тот с большим трудом принялся их натягивать, пока супруга поспешно собирала что-то в мешок.

– Да чего ты хлопочешь, глупая баба? – лениво проговорил незваный гость. – Лучше бы дров вон в печку подбросила, холодно тут у вас. Топить нужно получше – я вон с мороза, а согреться не могу. Вот куда ты ему мешок собираешь? Думаешь, что уже всё – под замок посадят?

Григорий встал с постели и, стараясь уверенно стоять на ногах, попробовал изобразить на лице улыбку.

– Ну чего, минуту дадите с семьёй проститься? Вы тут без меня не скучайте, – обратился Скуратов к родным, – я ненадолго. А уж коли судьба у меня грустная, то молю тя, Мария Михайловна, ты к сестре двоюродной своей езжай. Собакины – люди достойные. Даст Господь, не пропадёшь.

Григорий обнял жену и потрепал по голове каждую из дочек. Стиснув зубы, чтобы не завыть, он поплёлся за людьми государевыми.

– Да не печалься ты, недалеко идти. Вон у самого двора твоего сани – не пешком шагать. Может быть, ещё и воротишься.

– Может быть. Молю тя, дай хоть минутку постоять да на дом поглядеть. Меня с порога вся семья моя провожает. Позволь проститься!

Скуратов повернулся и принялся махать рукой выбежавшим на порог дочкам и жене.

– Печь протопите, а то ведь и впрямь холодно, – закашлявшись, крикнул Григорий, – а я, дай Господь, к вечеру ворочусь.

Четвёрка лошадей, запряжённая в сани, галопом понеслась в сторону Кремля. Григорий подумал, что он должен сейчас, наверное, бояться, а ему как-то всё было безразлично. Видно, за то, что он у всадника того пистоль из рук вырвал да медведя воспитанного убил, срубят ему голову. То-то скоморох потом кричал, что этот медведь самому царю люб.

– Чего ты приуныл? Боишься царя-батюшки?

– Да никого я не боюсь, – ответил Григорий, смотря прямо в глаза человеку государя, – я царю-батюшке верен. Зачем мне его бояться? А ты боишься?

– Что-то не похож ты на бесстрашного мужа. Вон, жена твоя уже, поди, похоронила тебя. А чего у тебя в мешке?

– Подарки государю. Нехорошо в гости без подарков ехать. Молю тя, дай мне в тишине посидеть. Коли срубят мне голову, то надо хоть перед смертью всю жизнь вспомнить!

– Да чего тебе вспоминать-то? Жил собакой и помрёшь так же.

– Не собакой, а псом. Я пёс государев. Я всегда ему был верен и сейчас верен. Каждый пёс своему хозяину верен. Мой хозяин – государь.

– Ладно, сиди молча, пёс. Сладко говоришь, государь заслушается.

Нет, знаешь, про себя подумал Григорий Лукьянович, нужно государя мне хулить! Кто знает – может, ему моя верность приглянется. Одна у меня надежда – на его милосердие. Некому за меня вступиться, да если и было бы кому, не помогло бы ничего. Государь своих врагов коли решил умертвить – умертвит, ничего не поможет. Что греха таить – для царя я всё равно что пёс. Захочет – приласкает, а захочет – пнёт или сгубит, на это уж его державная воля. За что псов ласкают? За то, что те лаем оповещают о татях. Вот и я государю всю правду, что мне перед смертью Шибанов поведал, расскажу. Кто знает – может, этим себе жизнь сохраню.