– Все они царицу извели, а теперь хотят и царя извести, так как он Русь старую уничтожил, воли им не даёт! Прошу тебя, Богом заклинаю, прекрати свои зверства. Молю тя!

В это время раздался хлопок двери и сверху раздался голос Алексея Зверюги:

– Гришка, ну чего ты там делаешь? Прибрался? Отвязывай давай этого скота, пусть так поваляется. Никуда он не денется. Пойдём кваску испьём да по чарке вина творёного опрокинем. Ох, и любо мне творёное винишко – нутро жжёт!

– Алексей Васильевич, он рассказал всё! Во всём признался. Заговор бояре против царя учинили и царицу Анастасию смерти предали.

Алексей Зверюга быстрыми прыжками спустился внутрь и с ужасом посмотрел на Гришку, который стоял в его кожаном фартуке весь в крови.

– А ну-ка скажи мне, кто против царя крамолу замышляет!

– Горбатый-Шуйский с сыном, – еле перебирая губами, произнёс Васька, – Горенский, Шевырев, Кашин!

Алексей покачал головой и сплюнул. Вот ведь послал ему Господь помощника! Переусердствовал. Надо было сразу ему всё рассказать и серебром поделиться. Пожадничал, всё себе забрал. А теперь что делать?

Алексей подошёл к Ваське, достал из сапога кинжал и резким движением вспорол брюхо холопу.

– Он так умрёт! – крикнул Гришка. – Нужно потихоньку!

– А ну говори, сучий сын, кто на государя крамолу измышляет? Говори!

Алексей знал, что Васька ничего не скажет, потому что сразу испустит дух. Этого он и хотел. С опаской посмотрев на Гришку, он развёл руками.

– И впрямь издох. Жаль, слова свои под пыткой не подтвердил. Может, оговаривает князей. Такое царю не скажешь.

– Говорю я тебе, Алексей Васильевич, назвал он имена изменников.

– Раз под пыткой не подтвердил, значит, выдумал. Оговорил. Ты слишком ретив, Гришка. Давай вон убирайся тут.

***

Григорий Лукьянович Скуратов жил на окраине Москвы. Избу ему и его семье предоставили временно, как человеку, служащему государю. К вечеру он, переодевшись в добротный кафтан, который ему пожаловали, когда брали на службу, пошёл домой, неся в мешке сапоги ныне покойного Васьки. Серебряный крест и большую часть денег, которые были при холопе, забрал себе Алексей. Хорошо хоть сапоги позволил взять! Вот снесу их на торг и выручу пару монет, хорошая прибавка к небольшому жалованью будет, подумал Скуратов.

Григорий подошёл к бедной избе, в которой жил с семьёй, и, тяжело вздохнув, открыл дверь. Навстречу ему с радостными криками бросились три девочки. Он обнял всех троих разом.

– Батюшка пришёл со службы! Батюшка!

– Что вы тут без меня делали? Не скучали? Матушке по дому помогали или нет?

– А ты гостинцы нам принёс, батюшка? – радостно закричала старшая дочка Ксения, которой было тринадцать лет.

Красивая доченька выросла, да кто к ней посватается. Так и будет сидеть в девках, пока приданое не соберу, подумал Григорий. А что тут соберёшь – вон только если сапоги с покойника.

– Прости меня, Ксюша. Каюсь, не успел купить я вам сладостей.

– А в мешке что?

– А это сапожки мне друг богатый подарил. Вот снесу их на рынок и там на что-нибудь сменяю.

– Идите, что вы батюшке прохода не даёте. Садись, Григорий Лукьянович, за стол, откушай. Небось, на службе-то государевой в рот себе крошку хлеба не положил, всё времени не было.

Да где уж тут сидеть и жрать, подумал про себя Григорий, продолжая улыбаться. Тут бы всем с голоду не помереть. Это бояре высокородные по пять раз на дню жрут. Животы у них настолько надулись, что не каждый на коня влезть сможет. А тут хоть бы раз в день потрапезничать да детишек хлебом вволю накормить.

– Пойдём, Мария Михайловна, за стол, – сказал Григорий, – и вы, красавицы мои, садитесь. Вон как вкусно пахнет. Кашка?

– Не просто кашка, а с курятиной! Кошка Мурка вон подрастающую куру порвала. Спасти не сумели, теперь вот съедим её. Я кошку, дрянь, палкой сильно обиходила. Будет знать, каково курей воровать! На дереве от меня схоронилась, окаянная. А ты, Машка, – обращаясь к средней дочери, которая почему-то закрывала лицо руками, – и не вздумай о ней плакать. Вот я её!

– Да почто ты, Мария Михайловна, бранишься? Ведь кошка-то тоже не со зла! Так ведь, Машенька? – подмигивая дочери, проговорил Григорий. – Ей ведь тоже есть охота. Другие и молочка кошечкам наливают, и со стола дают.

– Мышей вон пусть ловит! Молока самим нет.

– Нельзя так, Мария Михайловна, – укоризненно сказал Григорий, поднимаясь из-за стола, – она существо живое, нельзя с ней так. Пойдём, дочка, к дереву, где бедняжка сидит. Приманим её, накормим. Это пустое, что мы бедные. Пойдём, доченька.

Жена Григория тяжело вздохнула и закрыла лицо руками.

– Господи, ну зачем ты послал этому дураку сердце доброе! Самим есть нечего, а ещё и кошку эту кормить. А она, зараза, ещё и курей таскать повадилась!

Но долго сидеть и плакать Мария Михайловна не могла, так как пришлось встать на защиту каши, которую Григорий и дочь Маша стали накладывать в кошачью миску.

– Вы что творите? Да за такое вас Господь накажет! Знаете, сколько на Руси нищих, которые по три дня и кусочка хлебушка в рот не клали?! А вы кошке кашу кладёте, да ещё и с курятиной! Не дам! Не сметь!

Григорий с дочерьми оставили попытку заполучить каши и пошли к дереву, где сидела кошка, с пустыми руками.

– Мурка, ксс, ксс, ксс. – жалобно звала Маша, – спускайся! Матушка тебя больше не обидит!

– Иди сюда, голубушка! Мы тебе, когда разбогатеем, начнём молочко давать, – пропищала самая младшая дочь Екатерина, которой было почти девять лет, – что ты нам не веришь?

– Ладно, доченьки, придётся мне за ней слазить. Сейчас кафтан сниму и слажу на дерево. Кошки, они ведь такие – залезть залезли, а как спуститься, не ведают.

Григорий снял кафтан и полез за кошкой. Давненько он по деревьям не лазил! Но ничего – вспомню молодость. Мурка вцепилась в его руку, больно оцарапав.

– Бросай её, батюшка! Мы ловим.

– Нельзя так с животиной. А ну как не поймаете и она расшибётся?

– Она ведь тебя со страху всего расцарапает!

– Ничего, потерплю!

Пролетело несколько месяцев. Жаркая летняя погода сменилась ненастьем, а после выпал снег. Григорий Лукьянович Скуратов продолжал служить помощником заплечных дел мастера Алексея Зверюги. Казнить врагов государевых и их приспешников было делом нехитрым, зато довольно прибыльным. Конечно, назвать семью Григория Лукьяновича зажиточной было трудно, но хотя бы на столе всегда была каша, а по праздничным дням даже с мясом. Супруга Григория Лукьяновича, пусть и каждый раз причитая, позволяла дочерям наполнять глиняную мисочку кошке Мурке.

В один воскресный день после богослужения Григорий Лукьянович вместе с дочерьми отправился на торговые ряды. Было холодно, но морозец только радовал Григория. Вот, пусть все смотрят, что они с дочками идут в шубках. И пусть шуба у него на плечах не медвежья и на дочерях не лисьи, но всё же весьма достойные, не хуже, чем у других.

Возле торговых рядов расположились весельники и скоморохи. Они привели медведя и вместе с ним потешали народ.

– Ну, Потап Тополыгин, – со смехом обратился к медведю разряженный в девицу скоморох, – давай со мной в пляс пустимся! Только смотри не возжелай меня, как протопоп власти, а не то я потом как народу в глаза смотреть буду, если в подоле не то медвежат, не то людей принесу? Скажут, с Курбским согрешила!

Григорий усмехнулся, услышав слова скомороха, и тут же, насупившись, обратился к дочкам:

– Вот бесстыдники, о таком средь бела дня кричат! Пойдёмте, дочки, рогалики горячие купим. Свои здесь на морозце скушаем, а один матушке принесём.

Григорий знал, что скоморохам приплачивали, чтобы те как бы к слову бесчестили и изменника князя Курбского, и опального протопопа Сильвестра. Люди усмехались, слыша шутки скоморохов, кто-то хохотал, а кто-то, отворачиваясь, плевал в сторону.

– Чего вы морды воротите, – кричал скоморох, пляшущий с медведем, – да вокруг да около ходите? Кому совесть дорога, пусть намнёт мои бока!