«Мне досталась всего только жизнь…» Мне досталась всего только жизнь… Словно льдинка на речке весенней, убывает, искрится, дрожит — и смертельное это веселье может вызвать безжалостный смех, ну а может и чистые слезы. Я не буду счастливее всех и несчастней не буду, но все же не забудьте, что я – это я, пусть важнее имеются лица. Эта льдинка – ведь жизнь моя… Этот лед еще выдержит птицу. Пусть несет меня жизни река, пусть швыряет о камни и в омут — знаю: льдинкина жизнь коротка, но я жить не могу по-другому. Даже если слеза задрожит, улыбаюсь я белому свету… Мне досталась всего только жизнь — и прошу, не забудьте об этом! «Я жизнь освобожу от штор…» Я жизнь освобожу от штор И сердце для нее открою — И зазвучит в душе мажор, И крылья вздрогнут за спиною… Жизнь улыбнется мне сквозь дождь, И губ моих коснется ветер — И я отдам последний грош За счастье просто жить на свете… Утро Расправляет затекшие крылья петух, прикоснулся губами к свирели пастух, и художник рукой потянулся к холсту, и кузнец не скучает – слыхать за версту, и к далекому небу рванулась трава — и в стихи превратились ночные слова. В провинции Узкогрудый трамвай громыхает по узенькой улочке, и потом еще долго отставшее мечется эхо, и витрина дрожит покосившейся старенькой булочной… Впрочем, может быть, шум долетает из рядом стоящего цеха. Что там делают? Кажется, крышки консервные или ручки дверные, а может, тазы и корыта, но соседи привыкли давно – они люди не нервные, и живут не спеша, и иного не требуют быта. Каждый вечер выносят они из домишек скамеечки, демонстрируя верность обычаям патриархальным, и судачат о том и о сем, звучно лузгая семечки, перевес отдавая при этом вопросам глобальным. Обсуждается апартеид и указы правительства, говорится о видах на хлеб и крылатых ракетах — как и прежде, спешить не торопится время в провинции, но сегодня совсем небольшой стала наша планета. К девяти по квартирам своим разбредаются люди — телевизор вечерним беседам большая помеха… Но, как прежде, трамвай темноту раздвигает светящейся грудью, и потом еще долго впотьмах спотыкается эхо. На крыше
Собираюсь я по крыше погулять — я же раньше никогда на крыше не был — прихвачу для рисования тетрадь, ну а краски попрошу взаймы у неба. Я по крыше, как по площади пройдусь, познакомлюсь с голубями и котами, почитаю, им, что вспомню, наизусть — а они в ответ помашут мне хвостами. Только вдруг на крыше будет все не так, и не встречу я ни голубей, ни кошек, заколоченным окажется чердак, а на небо будет серый день наброшен. Так что с небом я уж лучше подожду, пусть другие забираются на крышу — и по улицам дождливым я иду, только в лужах все равно я небо вижу… «Перелистаю облака…» Перелистаю облака, Перечитаю небо — Не все пустила с молотка Эпоха ширпотреба. Не все дано приобрести За тысячи и сотни: Светильник Млечного пути Не для продажи соткан. И озарит небесный свет Забытую дорогу — И вы поймете: смерти нет, А есть тропинка к Богу. Пускай лабазник прячет взгляд Как барахло в подвале, Не для него во тьме горят Небесные скрижали… Костел Как голова, увенчанная терном, костела профиль в небе равнодушном — так одинок, так судорожно вздернут… Вороны, раздирая воздух душный, над готикой вечернею повисли, пейзаж окрестный безнадежно беден — и кажутся кощунственными мысли, что не равна гармония победе. Великолепье канувшего века, готического храма взрыв могучий, пересеченье воздуха и света — но по спине озноб ползет колючий… Зачем взорвалось готикой строенье, когда здесь человек так мал и жалок? Не для того ли, чтоб в оцепененье душа не воспаряла, а дрожала. Печален век, когда души недужный удел – не воспарять, а покоряться. И воронье над готикою кружит — над жаждой гибельной с Всевышним поравняться… Но даже превратясь в сплошную рану, душа не примиряется с разрухой — она не Бога ищет в Божьем храме, а профиль в небе – как величье духа. |
