Она осталась одна в квартире, полуживая и полумёртвая, почерневшая от голода, с отёкшими ногами, потускневшими клочьями волос, забывшая день, когда мылась в последний раз.

  Минусовые температуры начались в октябре.

  Каждый вечер топила печку, называемую, "буржуйка". Ломала старые, шатающиеся венские стулья, распиливала ножовкой полки от книжных шкафов, разжигая огонь журналами и книгами. Дубовый паркет оставляла на случай, когда закончатся силы. В выходной день доставала воду из проруби замёрзшей, в ледяных глыбах, реки и везла её домой на санках в большом чайнике и эмалированном ведре.

  Сохранился в памяти день, когда под металлический треск будильника выползла из-под одеял в остывшей к утру комнатке, дрожа от холода, зажгла свечку. Оделась, выпила из алюминиевой кружки прокипячённую вечером воду, не успевшую полностью остыть, потому, что стояла на печке.

  "Господи, Иисусе Христе, помилуй нас, помоги", - неожиданно возникли в голове слова молитвы, которую учила с родителями в раннем детстве. В школе объяснили, что бога не существует, и молитва, вроде бы, забылась, но, оказалось, что нет.

  Что делать? Где взять силы, чтобы добраться до завода? Дома оставаться нельзя.

  - Движение - вот, главное, что усвоила я за время блокады, если не можешь идти, ползи, - повторила она несколько раз, - те, кто хотел дома на диване дождаться победы, умерли все.

  У кого просить помощи? Похоже, кроме Бога, надеяться не на кого.

  Голод забрал мясо из тела, и приклеил кожу к костям, выпятив наружу костные образования, жилы и сосуды, хоть анатомию изучай. Распухли ноги, одна сильнее другой. Натягивала на них по две пары шерстяных носков, а потом валенки старшего брата. Слабость и хромота превращали дорогу в пытку.

  Не вспоминала больше родственников, не думала о прошлом и будущем. Не сообразила, даже, попросить у Бога главного - еды, шептала про трамвай.

  Скелеты вагонов, промороженные насквозь, стояли с разбитыми стёклами, внутри гулял ветер, на сидениях - сугробы. Автобусы служили фронту. Дорога в тот день показалась ей последней в жизни.

  Здание оседало за зданием. Присаживалась отдохнуть на обломках чьих-то жилищ и сразу же уплывала в сон, в нём становилось тепло, но прохожие расталкивали, будили, чтобы не замерзла и не умерла в дороге, а она, в свою очередь, будила других, застывающих на ветру от голода, мороза и слабости.

  Пока летели над головой чёрные самолёты со свастикой, вспоминала, как бомбы упали на продовольственные склады. Заревом на половину неба горели мука и хлеб, жарко было лицу от горячего ветра, расплавленный сахар тёк по мостовым. Как много тогда пропало сахара и других продуктов, сейчас она соскребла бы их с земли...

  В пути встретила знакомого мужчину, поздоровалась шёпотом, увидела, как он вздрогнул, не смог скрыть удивления. Полуживая, но, всё-таки, женщина, постеснялась того, как выглядит. Он опустил глаза в землю, и она догадалась, что человек увидел на её лице тень смерти.

  "Приговорена, и приговор исполнится сегодня, но кому об этом сказать? Некому".

  Начальник цеха, широкоплечий "орёл", мягко выговаривавший букву "г", "залетевший" на завод откуда-то с верфей Николаева или Ейска, казалось, ничего не видит вокруг, кроме того, чтобы "давать план": снаряды для фронта.

  Бабушка ошиблась. Сам ли заметил начальник, или кто-то подсказал, но, именно, в этот день услышала:

  - Вот что, дорогая, оставайся-ка жить на казарменном положении, нечего ходить по городу.

  Сказал и отвёл глаза. Лицо её пугает людей. Приговорена...

  С этого дня спала в цехе рядом с "изделиями". Сколько ещё ей отпущено жизни, измеряемой запалами и снарядами?

  Однажды, заметила за заводским окном, перекрещенным крест на крест полосками бумаги, капли, облизывающие сосульки.

  Сошёл снег. Работникам завода предложили сажать овощи на испытательном полигоне, изрытым воронками, но зеленевшем от первой травы. Поле это простреливалась, поэтому предоставили выбор: сажать, и рисковать погибнуть от пули или не сажать, и, возможно, умереть от голода.

  Опухшие ноги дрожали сильней, подгибались колени, не получалось, как прежде, отталкиваться от земли, только скользить. Плохой признак. Так, что выбора не было.

  "Будь что будет", - приняла она решение и поплелась сажать капусту и картошку.

  Целую картофелину в землю не клали, каждый клубень, драгоценный груз, вывезенный с Большой земли, резали на несколько частей. Наклонившись над грядкой, можно было незаметно положить в рот и жевать шатающимися зубами фрагмент начинающей прорастать картошки, спрятать кусок в шаровары за резинку у щиколотки, сварить и съесть потом.

  Научилась готовить щи из крапивы, салат из молодых листьев сныти, одуванчиков. Чуть-чуть ожила.

  По выходным дням, выбиралась домой присмотреть за квартирой, побыть в комнатах, не отогревшихся после холодов, открыть окна, впустить свежий воздух, сесть в кресло, закутавшись в одеяло, закрыть глаза. Как после наркоза, начинали проступать воспоминания: мама, живой папа, сёстры, братья, племянник, соседи.

  К концу лета созревающие овощи, солнышко и легкий ветерок на полигоне стали возвращать силы, а за ними и вкус к жизни. Дома позволяла себе мыться в тёплой воде, завились в локоны каштановые волосы, ожили глаза.

  Как-то, поднимаясь по ступеням родного дома, встретила подругу, живущую в квартире, этажом ниже, на третьем. Сидели за одной партой, бегали друг к другу, делились секретами. Мама её преподавала историю в их школе, отец, самый уважаемый в доме человек, работал главным инженером на крупном заводе, с ним трудились брат и муж. Что производил завод, не известно, тогда умели хранить секреты, но знали, что у них - "бронь".

  Подруга, сотрудник библиотеки, и её мать должны были уехать в эвакуацию с их непригодной во время войны специальностью, но остались дома поддерживать мужчин. Серьёзная ошибка, когда это стало понятно, кольцо блокады сомкнулось, далее мужчины делили с женщинами паёк.