Гость был молод – по мнению Бориса Федоровича, не более двадцати трех лет. Годунов помнил, как его, парнишку-пленника, привезли в Москву из Сибири вместе с пленницами его рода. Это было ценное приобретение – хотя Годунов тогда больше беспокоился о том, что будет на западной границе, чуть меньше – о том, как сибирские казаки гоняют уже почти не опасного хана Кучума, но любопытствовал и о делах степняков.

По степи пролегал путь в Бухару и Самарканд, и даже далее – путь в Китай.

Парнишка был из потомков славного Чингисхана, а это и для московских князей, чванящихся высокородством, много значило. Дед его – потомок Чингисхана Шигай, хан у киргиз-кайсаков, отец – славный воин Ондан-султан, носивший прозвище Узын-ук – Длиннострелый. Брат его, родной дядюшка парнишки, – Тауекель-хан. Такой пленник мог пригодиться в хозяйстве, и потому ему вместе с его семьей назначили тогда хорошее содержание. Вскоре Борис Федорович узнал от боярской и княжеской молодежи, с которой пленник выезжал охотиться, что он телом крепок и разумом быстр, что доблестен и в погоне за добычей неутомим. Да и Длиннострелый, как его батюшка.

Годунов отправил его воевать со шведами и увидел, каков он в деле. Это было даже удивительно, однако грех не воспользоваться способностями юноши. Сам боярин в воеводы не годился – прекрасно это сознавал. Он предпочитал не воевать, а договариваться. Но бывают случаи, когда переговоры бесполезны. Был только один способ вернуть потерянные в минувшей войне со шведами города Ям, Копорье, а особенно был необходим город Нарва – он давал выход к морю.

Рядом с боярскими детьми и княжатами молодой киргиз-кайсак был как персидский аргамак рядом с возниками, годными только в оглобли. Что такое бой – он знал не понаслышке, к тому же рядом был его воспитатель, растивший его для побед и мудрого правления своим народом. Дав ему под начало татарскую конницу, Годунов увидел, что юноша на многое способен, умеет повести за собой, знает толк в расстановке сил; видать, научился, живя при хане Кучуме, у которого, статочно, служили и китайцы – из тех, что сведущи в военном деле. Такого бойца следовало сделать воеводой и приблизить к себе – так рассудил Годунов, – такой воевода необходим. Он не связан родством ни с кем на Москве, он вряд ли впутается в заговор, а защищать будет того, из чьих рук кормится…

– Добро пожаловать! – сказал гостю боярин, сам пошел навстречу, чтобы даже приобнять воеводу – слегка, по-отечески.

Звали гостя – Ораз-Мухаммад, на русский лад – Оразом Ондановичем. Он прибыл с малой свитой верхом – нехорошо жигиту кататься в санях, когда есть кони. Свита осталась внизу.

Это был юноша, чье лицо безмолвно говорило о древней и благородной крови. Тонкие черные брови вразлет отчего-то наводили на мысль о стремительной и хищной птице. Глаза, не столь узкие, как у знакомых боярину степняков, и лицо, не столь широкое, и черные усы – тоже тонкие, обрамлявшие небольшой рот и спускавшиеся чуть ниже уголков губ, и черная бородка, совсем короткая, подчеркивавшая очертания чуть впалых щек, – все это вместе заставило однажды боярыню Годунову, впервые увидевшую Ораз-Мухаммада, прошептать:

– Ишь, девичья погибель…

Он был одет на свой, на степной лад: на замшевый бешмет нашиты золотистые узоры, к поясу прицеплены кошель, нож в ножнах и серебряная пороховница, сам пояс украшен золотыми накладками – крылатыми конями-тулпарами, широкие порты заправлены в покрытые богатой вышивкой сапоги. Войдя, Ораз-Мухаммад снял с головы лисий малахай и поклонился. Затем огляделся, увидел у стены лавку с богатым суконным полавочником и положил свой малахай, как показалось Годунову, – совершив перед шапкой поклон.

– Отменную лису ты добыл, Ораз Онданович, – сказал Годунов. – На Москве тебе шапку шили или свои умельцы есть?

– Не шапка, тымак. Тымак моего отца.

Годунов был сообразителен: коли гость прибыл в отцовской шапке – стало быть, гостевание для него много значит. Но надо было соблюсти обычай вежества.

– Каково поживает матушка твоя, Алтын-ханум? Каково поживают сестрицы?

– Благодарение Аллаху, все здоровы.

– А бабка, Ази-ханум?

– Ази-ханум бодра и полна сил.

Тот, кого Годунов приставил соглядатаем к Ораз-Мухаммаду, исправно доносил, что бабка, невзирая на почтенные годы, во все сует нос и внук очень с ней считается. Видно, она была из тех киргиз-кайсацких женщин, что могли выехать в сражение наравне с мужчинами, метко стреляя из лука и разя саблей. О повадках степнячек, которые носят порты на мужской лад и способны целый день не сходить с коня, Годунов был наслышан.

Был при Ораз-Мухаммаде человек, с которым боярин охотно бы потолковал, – Кадыр-Али Жалаири, человек ученый, попавший в плен вместе с юношей, которого сам с тринадцати лет воспитывал, и привезенный в Москву. Годунов встречался с ним, задавал через толмачей вопросы и при этом чувствовал себя ниже этого пленника. Но это было давно, вскоре после того, как пленников доставили в Москву. Годунову было любопытно – что это за человек, служивший визирем у хана Кучума, потом успевший сбежать в степь и вернувшийся к Кучуму уже в ином качестве – главным эмиром Среднего жуза. Его полномочия, данные Тауекель-ханом, были велики, он приступил к переговорам с сибирским беком Сейтеком – и вместе с ним был пленен. Теперь, как донесли Годунову, старик предавался ученым изысканиям и писал сочинения о своем племени.

Боярину было трудно даже вообразить, как человек, не имея под рукой старых книг и летописей, может сподвигнуться на такие сочинения. Он сам в силу своей малограмотности очень многое держал в памяти, но ведь не подробности военных походов, случившихся пятьсот лет назад.

– Иным разом привези с собой Кадыр-Али, – попросил Годунов.

– Иншалла.

– Очень достойный человек. Хочу потолковать с ним и понять, кто такие киргиз-кайсаки…

И тут Годунов понял, что совершил ошибку.

– Мы – казахи! – заносчиво перебил его Ораз-Мухаммад.

Боярин попытался выговорить это слово так, как произнес молодой воевода. То ли «казаки», то ли «хазахи», во всяком случае, звук был непривычный для русского уха и языка. Но Ораз-Мухаммад одобрительно кивнул – он оценил любезность Бориса Федоровича.

– Садись, сразимся, – предложил Годунов, указывая на шахматный столик. Он знал, что обыграет воеводу.

Ораз-Мухаммад сел с той стороны, где темные фигурки. Годунов велел ему пересесть – играющий белыми имеет больше возможности победить. И дальше их разговор шел под постукивание фигурок о столик.

Начало игры было для боярина несложным – они и с покойным государем стремительно проскакивали начало, наскоро разменивали несколько фигурок, а потом уж было над чем поломать голову.

– Знаю, о чем просить пришел, – сказал Борис Федорович. – Хочешь встретиться с послом хана Тауекеля. Мне донесли – посольство уже в двадцати верстах от Москвы. Для него приготовлен Крымский двор, хоть он и маловат. Забор укрепили, стрельцы в караулы назначены.

– Хочу.

– Ораз Онданович, так за чем же дело стало? У меня в палатах и встретишься. Посольство явится к великому государю, потом будет пир. А дня через два я приму посла у себя. Тогда и будешь зван. Ты лучше дай мне совет – чем таких гостей потчевать.

Годунов имел в виду не только застольное угощение. Обычно после приема у государя послам посылались туда, где их поселили, «корма» – большие блюда с лакомствами от царского стола, дорогие вина. Боярин и у себя завел такой же обычай. И его «корма» были не хуже царских.

– Посол был бы рад увидеть на твоем столе казы, бесбармак – как его подают самым почтенным гостям, жал-жая. Но для этого нужно нарочно откармливать лошадей. На Москве такого нет. Думаю, будет хорошо, если послу поднесут вареную баранью голову, это знак уважения. А все прочее – баранина, хороший хлеб, пироги пряженые… У нас пшеничная мука дорогая, а на Москве ее сколько угодно, – сказал воевода, и боярин отметил это «у нас».

– А еще?

– Пришли ко мне своего повара, мой его научит готовить кауырдак. Это бараньи потроха – когда режут барашка, женщины очень быстро это делают, чтобы сразу подать мужчинам. Посол будет удивлен, но оценит твое к нему расположение.