Суконная завеса, прикрывавшая низкую дверь, шелохнулась. Так, без спроса и без предупреждения, могла войти, спустившись из терема, только жена, Марья. Боярыня Годунова.

Она была ростом невысока, с годами располнела, и черные косы, которыми когда-то пленился Борис Федорович, уже пробитые сединой, убраны в волосник и под рогатую кику. Походка была беззвучна, как у кошки, походка была усвоена еще в девичестве, когда Марья училась двигаться плавно, как лебедь плывет. К тому же на ногах – комнатная обувка, мягкие ичиги.

Теперь боярыня тому же учила дочку, Аксинью, и нарадоваться на нее не могла, берегла пуще глаза свою красавицу, умницу, рукодельницу. Не уставала твердить мужу: ищи жениха, ищи жениха! Искать решили среди иностранных королевичей, пусть даже захудалых, – не желали отдавать дитя Гедиминовичам или Рюриковичам, в чьем дому ее могли бы попрекнуть низким происхождением. Да и дружество с иными державами необходимо – но тут, когда о том речь заходила, муж и жена разом вспоминали смехотворное сватовство покойного царя к английской королеве и его тайную подоплеку.

О том сватовстве рассказывали ныне разные глупости, а правду знал боярин Годунов. Царя порой охватывал невыносимый страх, и он помышлял о надежном убежище. Он видел кругом одних лишь врагов – да ведь и имел на то все основания. Отсюда – ловкая, как ему казалось, игра с английской королевой.

Елизавета, совершенно не собираясь замуж, успешно морочила головы европейским женихам. Царь Иоанн не был украшением ее коллекции. Но она желала помогать «Московской компании», которая в конце концов стала главной в поставке английских, да и вообще европейских товаров в Московское царство. Царь это понимал, но попыток не оставлял.

От Джерома Горсея, несколько лет управлявшего конторой «Московской компании», королева знала: царь-многоженец хотел заполучить ее руку, чтобы при нужде укрыться от своих врагов в Англии. Это смахивало бы на сказочные истории о рыцарях и феях, если бы не точные известия о постройке множества судов в Вологде и о тайной доставке туда многих царских сокровищ; путь же из Вологды в Лондон водой был долог, но более или менее надежен и удобен для бегства.

Боярин Годунов также имел недоброжелателей, также понимал, что его положение у трона, при хвором государе, ненадежно и даже самый захудалый немецкий князек мог бы приютить тестя с тещей, которые прибегут отнюдь не с пустыми руками.

Понимала это и боярыня Годунова.

Дочь Григория Скуратова знала более, чем требуется для ведения домашнего хозяйства. У боярина должна быть дружба с воеводами, чтобы, коли случится беда, не переметнулись на сторону какого-нибудь мятежного князя. Гость, которого ждал Годунов, был из тех, на кого можно положиться. Стало быть, нужно его привечать и радовать…

– Надо бы подарок твоему воеводе сделать, – сказала Марья Григорьевна. – Девки у меня в светлице вышили шелками знатную сорочку, сама залюбовалась. Марфице за то серьги подарила. У них, у киргиз, принято – гостю подарки дарить, я узнавала.

– Он не киргиз, а киргиз-кайсак. Его род точно из киргизских степей вышел невесть когда, отделился, стали жить сами по себе. Не любят, когда их так зовут. Они, сказывали, сами себя именуют казаками. Но выговаривают не по-казацки. А сорочку отдашь, когда принесешь чарку…

Борис Федорович хотел оказать гостю почет – из рук жены чарку, да еще с поцелуем. И вдруг вспомнил, что негоже, но жена опередила:

– Не станет пить. Вера ему не позволяет.

– Татары же пьют, когда их никто не видит.

Сказал да и вздохнул: если бы удалось выпоить гостю чарку дорогого и крепкого ставленого меда! И беседа бы легче пошла.

– Так то – татары. Они уж свои, хоть и Магометовой веры. Потихоньку могут оскоромиться. Этот, сам видишь, дикий зверь, – сказала боярыня. – Хоть и нашей речью отменно владеет, хоть и знатного рода, а все боюсь – взгляд у него нехороший… Видно, в степях Магометова вера какая-то иная.

– Потому и к обеду не зову. Ради него одного не велеть же поварам стряпать мясное без свинины. Учует свиной дух – может и стол опрокинуть, с него станется. Вели прислать с поварни каких ни есть заедок и кувшин с квасом, другой со сбитнем, да чтоб не смели в сбитень вина добавлять. Дикий зверь… Плохо ли ему на Москве живется? Пора бы уж из рук корм брать. Ладно, пришли кого ни есть с сорочкой, а от меня будет перстень с руки. Вот этот, с лалом.

Малиново-красный камень был из редких, и боярин надеялся, что воевода оценит и поймет такой дар.

– С лалом? – Марья Григорьевна поморщилась, нахмурилась, перстень был из дорогих. – Ин ладно. Коли для дела.

Это был удачный союз: его хитрость и ловкость, ее железная воля и жесткий нрав. Они почти за четверть века не просто поладили – срослись, научились не придавать значения мелким несогласиям. Сейчас им особенно следовало держаться друг за дружку – дядюшка Дмитрий Иванович чиновен, да стар, государь хвор, долго ли протянет – неведомо, и следует готовиться к тому, чтобы защищаться.

Боярыня присела к шахматному столику и подвигала костяные фигуры, чтобы стояли ровнее.

– Как Феденька? – спросил Борис Федорович.

– Оправился, почти здоров. Жар сошел. Мамки день и ночь сидят рядом, чуть что – питье подносят. Но из покоев я его пока выпускать не велела. Сказывали, в Немецкой слободе можно купить листы с напечатанными парсунами, городами, божьими тварями. Вели послать туда холопа, пусть бы купил для Феденьки. Да и немецкие книжки пора для него начать собирать.

– Умница моя, – ответил боярин. Сам он был малограмотен и в книжных делах полностью полагался на жену. Зато память имел отменную: то, что иной на его месте записал бы на листках и потом сшил их в тетрадку, Борис Федорович держал в голове.

Он не считал шестилетнего сына младенцем, кому еще рано разбирать молитвослов по складам. Желая, чтобы дитя росло книжным и понимало, что творится в государстве, боярин сам порой сидел с ним, растолковывая, откуда берутся цены на хлеб и сколь важно заводить в Москве кирпичные заводы. Они вместе поднимались на кремлевские башни, чтобы оттуда смотреть на Кремль, на Китай-город, на Замоскворечье, на реку с ее изгибами и медленно плывущие суда, считать маковки церквей.

Боярин с боярыней еще потолковали о домашних нуждах, потом боярыня поправила мужу атласную тафью и легонько одернула шелковый цветной кафтан. В покоях было жарко – от крепко натопленной изразцовой печки впору в одной рубахе распояской сидеть, но гостя в таком виде не примешь.

– Калмыки, – сказала она, уходя.

– Да, калмыки, – согласился он.

Муж и жена прекрасно друг друга поняли.

Гость явился вскоре после того, как боярыня вышла.

На столе уж стояли кувшины, стаканчики, узорные плошки с орехами, пастилой, пряниками на меду, сладкими пирожками, сухим вареньем из ягод, как его делают поляки. Внизу, на поварне, держали наготове богатую рыбную калью, чтобы при нужде сразу подать ее горячую на стол, да с хорошим хлебом и с мисками икры на закуску. На краю плиты держали также тельное из рыбы и карасей в сметане, казанок с сорочинским пшеном, вздели на вертелы куриные тушки – чтобы при знаке из покоев наскоро приготовить куря верченое.

Сорочка, пестро расшитая, в шелковом мешочке, лежала на аналое, поверх раскрытой книги – книга предназначалась для гостей, пусть думают, что боярин Годунов на досуге читать изволит.

Годунов знал, о чем будет просить гость, и надеялся, что сумеет отказать мягко и ласково.

В сенях сидели на лавке молодые челядинцы – те, что на посылках, и скуки ради играли потихоньку в зернь. Явление гостя их даже обрадовало – он, взбежав на высокое крыльцо и пройдя известными ему переходами, скинул им на руки волчью шубу, крытую синим сукном, а они, как велел боярин, всем видом показали, сколь боярский дом гостеприимен.

Лисьей шапки гость не снял. Так в ней и вошел. Это показалось странно: да какого же вежества ожидать от степняка, да еще магометанской веры?