– По запаху, – буркнул мастер Кит. И так оттолкнул парнишку-разносчика с лотком пирогов, что тот едва не свалился на грязный снег.

Московский Торг недавно горел, развалины лавок снесли, а новые были поставлены кое-как – по государеву указу следовало здесь вскоре строить каменные торговые ряды. Пройти между лавками было особенным искусством. Дик уже наловчился – шел впереди и прокладывал дорогу мастеру Киту. Вдруг Дик остановился.

– Гляди, приказные… Посольского приказа писцы… Видишь?..

– Вижу.

– И с ними киргиз-кайсак…

– Вижу… Как ты их различаешь – этих киргиз-кайсаков, татар, крымчаков, ногайцев?

– Ты тоже научишься отличать.

Этих молодцов мастер Кит уже знал в лицо, хотя знакомства не было: писцы, Никита Вострый и Михайла Деревнин, оба молоды, чуть за двадцать, Михайла – ростом повыше и в плечах пошире, румян, почти дороден, Никита – бледноват, худощав, нос прямой и тонкий, подбородок острый, этого и бородка скрыть не может, серые глаза глубоко посажены, а вот киргиз-кайсак – мужчина лет тридцати, хотя кто этих степных жителей разберет. Округлое смуглое лицо, в меру скуластое, веселые черные глаза, из-под белого войлочного колпака выбиваются черные прядки. И все ему тут в диковинку, и во все он тычет пальцем, а приказные потихоньку объясняют.

Пропустив этих троих, Дик и мастер Кит, не сговариваясь, пошли следом. Было любопытно, отчего именно этого человека выпустили с Крымского двора и о чем он с писцами толкует.

Киргиз-кайсак глядел в будущее: безбожно коверкая русскую речь и произнося звуки так, что мастер Кит знакомых слов не узнавал, он обещал, что через полгода будет разговаривать не хуже любого московского жителя.

– Сдается, он останется тут при Посольском приказе, будет учить язык, чтобы потом служить при своем хане толмачом, – шепнул Дик. – Сейчас толмачами служат астраханские и прочие татары, а хану, видать, нужен надежный человек. Может, даже родня.

– И вряд ли татары знают русское письмо, – ответил мастер Кит. Сам он пока спотыкался на каждой причудливой букве и знал, что у татар в ходу письмо арабское – справа налево.

Разумеется, тут же вспомнился «Тамерлан» – героев на сцену автор согнал со всех концов света и не придал им ни единого толмача. Даже дитя, глядя на раскрашенную карту в Казенной палате, сказало бы, что все эти люди не могут говорить на одном языке. Мастер Кит отвлекся на размышления – как, в самом деле, передать на сцене такую разноголосицу? Да и нужно ли передавать, если публика не возражает?

Веселый киргиз-кайсак принялся что-то объяснять приказным.

– Я понял тебя, Бакир, сейчас пойдем туда, где продают украшения. Порадуешь свою женку, – сказал Никита Вострый. – Я-то знаю, что женкам по душе.

– Так ты ж не женат, – напомнил Никите Михайла Деревнин.

– Не женат, а зазноба есть. Я ей то перстенек приношу, то низку речного жемчуга. Нельзя же без подарков.

– Вдова, что ли?

– Девка. На Красную горку сваху зашлю. Мы с ней уж сговорились. Мой крестный обещал к тому времени мне другое жилье приискать.

И мастера Кита, и Дика мало беспокоило, какая такая зазноба завелась у Никиты Вострого. И они пошли с Торга прочь – Дик к спуску, чтобы перебежать через реку и выйти к сперва к Татарской, потом к Толмачевской слободе, а мастер Кит свернул на Варварку, к Английскому двору.

Он хотел со всем возможным ехидством сообщить Меррику, что оказался прав и вербовать купца для переговоров с посольством – бесполезная затея. А вот татарин Сулейман мог бы оказаться полезен – он так пронырлив, что и в царицын терем незамеченным проберется.

К тому же на поварне Английского двора, это мастер Кит знал точно, к обеду готовили пирог с почками и йоркширский пудинг, было намечено и открыть бочонок с хересом. И это хоть на полчаса переносило едоков в Лондон…

Подьячий Земского двора Иван Андреевич Деревнин сидел за столом в том мутном состоянии души и тела, когда глядишь перед собой без единой мысли и без всякого соображения, а руки-ноги чуть ли не человеческим языком шепчут: шелохнуться не можем, и не приказывай – бесполезно.

Умаялся!..

Сутки не спал подьячий – вместе со своими людьми и стрельцами брал ватагу налетчиков, что пришли на Москву из Ростокина и промышляли когда воровством, а когда и грабежом. Последнее, что они учудили, – напав на обоз, уложили кистенем насмерть купца и даже его жену. После этого и решено было брать любой ценой.

Поскольку шалила ватага и на Москве, и за пределами, ею занимался и Земский двор, отвечавший за порядок на Москве, и Разбойный приказ, в чьем ведении были головорезы из окрестностей.

Пришлось Деревнину вместе с товарищем из Разбойного приказа сидеть в засаде, причем место для засады очень толково подсказал ростокинский поп, отец Пафнутий, и потом, когда лиходеи чуть не взяли попа в заложники, отбивать его и руководить стрельцами, среди которых было двое молодых, совсем неопытных.

Так ведь мало же взять налетчиков – нужно их привезти и сдать с рук на руки смотрителям подземной тюрьмы Земского двора, а смотрители, хоть и были предупреждены, завалились, сукины дети, спать. Так ведь мало сдать им добычу – нужно еще заставить кузнеца тут же наложить на добычу цепи и так все заклепать, чтобы налетчики не то чтобы бежать – а пошевелиться с трудом могли. И еще наказать, чтобы с утра им хоть по куску черствого хлеба дали, а хлеб – казенный, за ним придется посылать с бумагой ярыгу на Сытный государев двор, откуда выдается пропитание, и ставить злодеев на довольствие, чтоб им сдохнуть…

И вот подьячий Деревнин сидел в приказной избе на лавке, не находя в себе сил подняться на ноги, и думал, что завтра с утра придется отбирать сказки у лиходеев, что врать они будут немилосердно, валя вину друг на дружку, что путаницы в этих сказках явится изрядно, что придется снимать с высоких полок лубяные короба со свитками столбцов, в которых записаны злодеяния чуть ли не десятилетней давности, и искать в них следов нынешних налетчиков, а он, Иван Андреев сын Деревнин, даже не сможет выспаться, чтобы утром бодро приступить к допросу.

И даже самому себя жаль стало – в сорок шесть-то лет носиться ночью на санях по проселочным дорогам, которые и не дороги даже, а так – санный след; летом же по тем дорогам только чертям за дровами ездить…

Виски уж поседели, бороду проседью пробило. Спину порой ломит. А служи, раб Божий, служи государю! Государь же и твоего имени не ведает. Государю, сказывали, до Земского двора вовсе дела нет, столь богомолен, что мирской суетой вовсе пренебрег. Вот разве что боярин Годунов – того следует благодарить: придал Земскому двору стрельцов. Без них бы совсем плохо было…

Да, умаялся… Так умаялся, что даже голод брюхо не гложет…

В приказную избу заглянули двое – товарищ по службе Василий Еремеев да сомнительный человечишко Данило Воробей. Данило порой оказывал Деревнину услуги, а кормился тем, что при Ивановской площади состоял площадным подьячим. Он мог подсказать, кто и когда из налетчиков объявился, скажем, в Замоскворечье, на чьем дворе прячется. Откуда такое тайное знание – Деревнин не спрашивал, а отдаривался вот чем: приходившим в приказ бестолковым просителям, не умеющим внятно изложить свою беду, велел искать на площади Воробья да не скупиться – Данило всю кляузу толково запишет и научит, как на расспросы в приказе отвечать.

– Что ты тут сидишь, понапрасну казенную свечу жжешь? – спросил Еремеев. – Шел бы домой, право.

– Хочешь – за извозчиком сбегаю? – предложил Воробей.

Деревнин только головой помотал. Напротив Земского двора денно и нощно торчали извозчики с лошадьми – на случай, ежели где-то вдруг полыхнет и особая стража, заведенная для того, чтобы тушить пожары, помчится с лопатами и баграми исполнять свое ремесло. То место, где они ждали беды, так и называлось – Пожар, и было оно на краю Торга. Да и в кремлевских приказах люди допоздна сидят, может, есть хитрые извозчики, которые у Никольских ворот околачиваются. Обычно-то Деревнин ходил домой пешком… обычно, а вот сейчас…