***

  Всю промозглую питерскую осень и часть рано начавшейся бесснежной зимы Катя приходила в музей почти ежедневно. Пространство между шкафом и стеной в кладовке, в которую она иногда пряталась вечером, чтобы продолжить урок в ночном музее, было завалено отброшенными Мастером в раздражении эскизами. Билетёры у входа уже знали её в лицо и не требовали предъявить давно просроченный пропуск, старушки-смотрительницы привыкли к ней и лишь переживали, что худеет "их девочка", что с лица спала, и круги тёмные под глазами всё увеличиваются. А ей и впрямь было плохо. От постоянного недосыпа и нервного напряжения Катя то замирала внезапно на полуслове, то начинала что-то бурно и невпопад говорить. У неё пропал аппетит, и даже не обращавший внимания на такие мелочи Мастер, заставлял её ходить в музейное кафе и следил, чтобы она хоть что-то съела. Впрочем, на этом его забота и заканчивалась. Он стал ещё требовательней и раздражительней. Чаще срывался и кричал на ученицу, рвал начатые рисунки и однажды даже влепил ей пощёчину. Катя молча глотала слёзы, уходя вечером из музея клялась себе, что больше сюда не вернётся, а утром, забыв обо всём, спешила обратно. Ее тянуло к Художнику, как мотылька к огню. Катя стала пропускать занятия в училище, чуть не завалила сессию, и лишь благодаря нескольким отличным работам, сделанным под наблюдением придирчивого Учителя, ей простили едва сданные прочие предметы. Она нашла в библиотеке его биографию, прочла и два дня не могла заставить себя даже выйти из квартиры. У неё поднялась температура, лихорадило. В полузабытьи, в которое она периодически впадала, ей мерещилось, что стоит открыть дверь, и этот страшный, разнузданный и безудержный монстр накинется на неё, отхлещет по щекам, сорвёт платье и вопьётся жадными полными губами, высасывая из неё остатки едва теплящейся в её невесомом прозрачном теле жизни. От этой сладостной жути Катя просыпалась в поту и долго ещё лежала, прислушиваясь к чему-то, тоскливо и требовательно ноющему внизу живота.

  На третье утро температура спала, и Катя, не в силах противиться тёмному и страстному желанию и теперь уже не чужому, а её собственному, идущему изнутри жару, помчалась в музей. Теперь она понимала, кто он.

  Великий дар и беспредельная гордыня, точная рука и черное сердце, волшебные мечты и дикий норов. Портовые трущобы, дворцы вельмож, тюремные камеры, церковные алтари. Гений и убийца, первопроходец и дебошир, скиталец и скандалист. Теперь она знала, как его надо писать.

  ***

  Катя потеряла счёт времени. Сколько часов, сколько дней просидела она в подсобке с палитрой и кистью в затёкшей руке, впившись слезящимися глазами в знакомое до последней чёрточки, окаянное, невозможное, заслонившее весь мир лицо. И вот, наконец, последний мазок. Яростный огонь, скрывающийся за приспущенными ресницами, надменно изогнутый рот, сведённые в нетерпеливом ожидании брови. Талант, упорство, готовность идти по трупам, безумие страстей - картина не утаила ничего. Кате нечего было добавить.

  - Все, - выдохнули потрескавшиеся губы. Разбрызгивая вокруг краски упала на пол палитра.

  Художник вскочил, в один прыжок оказался перед портретом. Блеснули в торжествующей улыбке жёлтые, изъеденные болезнью зубы. Похожий на рычание смех заполнил крошечную кладовку, ударил в уши. Художник стиснул Катину голову в сильных ладонях, смачно поцеловал, отстранился. В руках его оказалась зажигалка. Щелчок, острое голубоватое пламя озарило на миг заострившиеся черты. Холст загорелся мгновенно, словно огонь таился внутри картины и лишь ждал момента выплеснуться наружу. Катя без сил опустилась на пол.

  ***

  Болит голова. Ну, почему так болит голова? А вот тело совсем не чувствуется, словно и нет его. Словно состоишь вся из головной боли и этого запаха - этого мерзкого, тошнотворного запах гари. И ещё из бессильного ватного оцепенения, когда застыв смотришь, как горит холст, как проедаются и расплываются на нём обугленные по краям дыры, как они расширяются, разрастаются. Стоишь не в силах пошевелиться и наблюдаешь, как оплывают, стекают, причудливо меняя цвет, капли краски, как занимается потихоньку подрамник, и огонь, до того сожравший твой труд, лениво доедает остатки твоей жизни.

  Огонь! Вот оно - весь безумный вчерашний вечер, закончившийся обмороком в кладовке, словно выхваченный из тьмы вспышкой яркого пламени, высветился в Катиной памяти. Она вскочила. В беспроглядной черноте нащупала выключатель. Мертвенно-белый свет залил разбросанные по полу листы, остатки обгоревшего подрамника с клочьями холста, и прикнопленный к стене большой лист бумаги с пылающей вверху надписью кармином: Ma Bella Katya.

  "Я не обманул тебя. Я просто не сказал тебе всей правды, а это, согласись, не одно и то же. Я получил то, что хотел - свободу и настоящее живое тело. Мир сильно изменился со времени моего заточения, но я уверен, что найду в нем себе и место, и развлечение. Сколько великих картин я ещё напишу! А ты получила свою плату - то, о чём мечтала - ты теперь тоже великий художник. Это честная сделка. Ну, а о том, что прилагается к этому в нагрузку, я сообщать тебе не был обязан. Мир теней не отпускает никого просто так, без замены. Теперь призраком станешь ты. Зато отныне ты будешь вечна. А это не так уж и плохо.

  Прощай, великий художник. Прощай, ragazza carina."

  ***

  Ужас и неверие в происшедшее подхватили Катю, швырнули сквозь запертую дверь кладовки и погнали по ещё спящему музею. Она бежала легко и упруго, едва касаясь пола, неслась, не ощущая своего ставшим таким невесомым тела. На выходе на балюстраду второго этажа её внезапно подхватил ветер, ворвавшийся в оставленное приоткрытым нерадивым служителем окно. И понесло, понесло, закружил её сквозняком через анфиладу музейных залов. Вилась вслед ей метель из белых альбомных листов с ненавистным и таким желанным лицом. Десятки, сотни лиц, и каждое ликовало, кривлялось, вопило о своей победе. Из тёмных углов к Кате приглашающе зазывно тянулись руки бесплотных Мадонн и ухмыляющихся сатиров, напыщенных героев и венценосных негодяев, обворожительных красавиц и притягательных в своей безобразности уродов. Катя шарахнулась в сторону, налетела на "Скорчившегося Мальчика", который от неожиданности совсем сжался, промчалась через скульптуру насквозь, просочилась сквозь стену в соседний зал и замерла перед "Криком" Мунка, словно специально для неё прибывшего на выставку.

  - Приветствую! Наконец-то! Будем кричать вместе! - бесполая лысая фигура на картине потянулась к Кате безобразно перекошенным ртом, чмокнула, и Катю втянуло в кроваво-красный закат полотна.