- Нет, в выставочном зале нельзя, - категорично ответила администратор: костлявая дама с высоким начёсом и зловещей бородавкой под левым глазом. - Тысячи граждан стремятся приобщиться к шедеврам мировой живописи, и если все ученики художественных училищ рассядутся там со своими мольбертами, к картинам будет не подойти. Скажите спасибо, девушка, что вам вообще позволили тут рисовать.

  - Спасибо, - испугано прошептала Катя, осторожно отступая спиной к выходу из кабинета и прижимая к груди заветный листок с разрешением. - Я поняла: только в соседних залах, и садиться так, чтобы не мешать посетителям.

  - И выполнять все требования персонала, - прокричала вслед администратор. Видно было - ей есть ещё что добавить, что не зря она тут поставлена, и будь её воля, она бы вообще запретила всяким, не имеющим соответствующей степени, звания и специального разрешения из органов, не то что копировать, а даже рассматривать без охраны картины великих мастеров. Но дверь за просительницей уже закрылась.

  ***

  Интеллигентные питерские старушки, по двое охранявшие залы музея, оказались не в пример любезнее. Они выдали Кате складной стульчик с инвентарным номерком на ножке, старались подкормить худенькую студентку принесёнными из дома скудными бутербродами с варёной колбасой и наперебой, тихим восторженным шёпотом развлекали и отвлекали её от работы. Старушки были милые, безобидные, но жутко назойливые в своей навязчивой доброжелательности, и к середине дня Катя уже изрядно озверела. Посетителей в зале, в котором она пристроилась со своим альбомом, было немного. Зал располагался в стороне от основной анфилады, по которой, шаркая мокрыми подошвами по наборному паркету, чихая и бубня, тёк непрерывный поток желающих приобщиться к высокому - долгожданной выставке итальянского искусства начала семнадцатого века, неведомыми путями привезённой всемогущим Пиотровским. Катя работала, стараясь не отвлекаться, пытаясь сосредоточиться и поймать ту неуловимую, ту уверенную и твёрдую, но одновременно лёгкую, летящую линию, что, в её понимании, отделяла хороший рисунок от великого. Старалась, мучилась, стирала, рисовала снова и снова... и не получалось. Что-то постоянно ускользало. В какой-то момент, который она никак не могла уловить, рука не слушалась глаза и уводила не туда.

  Стульчик оказался неудобным. Затекла и болела спина, хотелось пить.

  За окнами музея сгущался кисельный питерский вечер. Старушки, устало суетясь, надтреснутыми голосами напоминали запоздалым посетителям, что музей закрывается. Катя, совершенно отчаявшись и расстроившись, готовая заплакать от усталости и недовольства собой, второпях набрасывала последний на сегодня эскиз. Снова не получалось, снова ускользало что-то важное, и вот, когда она уже была готова швырнуть карандаш и в голос разреветься, крупная мужская рука, протянувшаяся из-за Катиной спины, властно накрыла её тонкую кисть с зажатым в ней карандашом, и провела ту самую, твёрдую, единственно верную линию.

  От неожиданности Катя уронила альбом с колен.

  Человек шагнул вперёд, подхватил его у самого пола, обернулся и протянул девушке.

  - Держите, ragazza carina[1].

  В хрипловатом, словно простуженном голосе слышался едва заметный акцент.

  Катя подняла глаза на незнакомца. Где-то она его уже видела. Определённо видела. Молодой, круглое лицо, вьющиеся тёмные волосы, широкий туфлеобразный нос. Пухлые чувственные губы искривлены болезненной гримасой. Карие глаза под большими веками, как влажные жемчужины в створках раковин. Смуглая, землистого оттенка кожа, желтоватые белки.

  - Б-б-благодарю, - проблеяла Катя. За три года жизни в Питере она так и не научилась раскованно общаться с чужими. - И за рисунок спасибо. Вы художник?

  - О, да! Я художник, - с упором на последнее слово ответил незнакомец. - Но мне пора, ragazza carina. Ещё увидимся.

  Он цепко глянул на Катю глазами-маслинами, будто содрал с души, как со свежей ссадины, защитную корку, повернулся и исчез в проходе между залами.

  Уже позже, надевая в гардеробе коротенькое, не по погоде пальтишко, Катя вдруг подумала, что молодой человек неспроста ошивался в зале, и что-то ему от неё надо.

  - Маньяк, - встревожилась Катя.

  Осторожно приоткрыла дверь. Вокруг было пусто. То и дело оглядываясь, Катя рванула под нудный петербургский дождик. К Катиному облегчению, странный незнакомец её не преследовал.

  ***

  Но зато он был первым, кого Катя увидела, вернувшись утром в музейный зал. Прохаживался вдоль стен, разглядывал с брезгливым видом картины, размахивал руками, бурчал себе под нос что-то неразборчивое, напоминая крупного своенравного карапуза, недовольного предложенным ему мороженым.

  - Buongiorno, signorina[2] Katerina! - при утреннем свете болезненная желтоватая бледность незнакомца бросалась в глаза особенно сильно.

  - Откуда вы знаете моё имя? - испугалась Катя.

  Незнакомец молча кивнул на бейджик, приколотый к Катиной блузке, обезоруживающе улыбнулся и сразу стал вовсе даже не опасным, а очень милым и необычным со своим акцентом, большими глазами и густыми непослушными кудрями, спадающими на лоб.

  - Разрешите посмотреть, как вы рисуете? - незнакомец был сама вежливость. Кате вовсе не хотелось, чтобы кто-то наблюдал за её старательной, но зачастую наполненной беспомощными попытками, работой. Но и отказать такому милому человеку было трудно.

  Стоя за Катиной спиной, незнакомец внимательно следил за тем, как она открывает альбом, берет остро заточенный твёрдый карандаш, начинает штриховать тени.

  - Где же я его видела? Ну, где? - думала Катя, нанося графитовую решётку на лист. Большие раковины век, тёмные, будто обугленные губы, нездоровая бледная кожа щёк тяжело больного человека.

  - Здесь надо темнее, - смуглый палец упёрся в скулу человека на рисунке. - Хорошо бы углем, но у вас, конечно, нету.

  Незнакомец почти вырвал у Кати карандаш, ставший удивительно хрупким в его смуглой ручище, и сам принялся за рисунок. При этом он повернулся к Кате вполоборота. И тогда она, наконец, вспомнила.