Сижу на деревянном ящике посреди забитого контейнерами, обледенелого помещения. Привыкаю к тому, что теперь не дышу, не мерзну, не хочу пить, есть и в туалет. Поднимаю взгляд на Марину. Слава богу, ее я еще хочу. Такую вот холодную, бледную, осунувшуюся, с синюшными губами.

  - Ты последний, - торопится поделиться новостями Хадсен. - Боялись, что не отойдешь. Трое так и умерли безвозвратно на хрен. А я говорил, говорил, что биологи эти хреновые всякую хрень из пещер притащат, как пить дать. Ни один кретин на хрен не верил.

  - Подожди, - пытаюсь остановить хадсеновский словесный поток, - сколько я был в отключке?

  - Неделю. Дольше всех.

  Судорожно пытаюсь сглотнуть:

  - Чего-нибудь крепкого не найдется?

  - Не советую, - машет руками Хадсен. - Кевин вылакал бутылку Джонни Уокера, толку никакого, а в животе у него булькает до сих пор. И когда виски испарится, и испарится ли вообще - неизвестно.

  - A почему я здесь, на складе?

  - Потому, - Марина криво улыбается, - что мясо лучше всего сохраняется в морозильнике. И поэтому мы здесь на станции застряли надолго. Ты ведь не хочешь протухнуть, правда?

  Не хочу, я жить хочу. Но что же это получается?

  В столовой пахнет ванилью и горячей сдобой. Как ни странно, запахи мы чувствуем, хотя и не так хорошо, как обычные люди. Есть не хотим. Пить не хотим. За счет чего живем - непонятно.

  - Закон несохранения энергии, - поднимает палец вверх держaщий себя за умного Хадсен.

  Аглая только что закончила украшать шоколадный торт: у Кевина сегодня День Рождения. Двадцать семь лет. Его двадцатишестилетие мы тоже отмечали здесь. Время то плетется, как старая лошадь, то безжалостно летит вперед. Парадокс жизни. И нежизни тоже.

  Интересно, не начнет ли Кевин размахивать стулом при виде торта?

  - Ами, детка, как ты славно стишок прочитала. Анджи, завтра будем повторять таблицу умножения. Готовься. Адди, чтобы я больше этого мальчишки рядом с тобой не видел! Заниматься! Заниматься! И еще раз заниматься! - Хадсен расположился на своем любимом диване, в самом людном на станции месте, и общается с дочерьми. Он их каждый день жучит, мучит и воспитывает. Вникает во все мелочи. И еще старается вкалывать по полторы смены, надо или не надо. Чтобы у семьи всегда водились деньги. На днях он до одури ругался с работодателями. В очередной раз требовал выплаты компенсации в связи со смертью. На что получил ответ, что смерть зафиксирована, а потери кормильца не было. Все условия не соблюдены. Значит - не положено.

  Закончив разговор, Хадсон так и остается в столовой. Кого-то после случившегося тянет быть среди других, надоевших, раздражающих всем и вся, но, тем не менее, отгоняющих одиночество. Кого-то наоборот, воротит от соседей. Такие замыкаются в себе и в пространстве. Запираются в своей комнате или уходят во льды. Двое так и не вернулись. То ли нечаянно заблудились, то ли нарочно. Кто его знает.

  Все чаще мы не выдерживаем. Начинаем ссориться и собачиться. До рукоприкладства. Это когда я Кевину руку сломал. После разговора с семьей он в очередной раз озверел и накинулся на пытающуюся успокоить его Марину. Разодрал ей щеку обломком пластикового ящика. Я заклеил рану пластырем. Крови не было, мышцы под ледяной кожей, свисающей как кожура банана, были сизые и будто слегка привяленые. Порез так и останется навсегда. С регенерацией у нас совсем плохо, то есть никак.

  Идем с Кевином на склад за гипсокартоном.

  - Ко мне жена летом прилетит. На два месяца, - сдержанно делится он. - Разрешили. С дочкой теща останется. У меня теща хороший человек. Как ты думаешь, чего бы такого к приезду приготовить? Может, пингвина поймать?

  - Так нельзя ведь...

  - Плевать. Это людям нельзя. А нам можно.

  - Пингвины невкусные.

  - Так я не для еды, дуралей. Погладить.

  Марина терпеливо ждет, пока я закончу свои дела у телескопа, сидит на льду, вытянув ноги. Длиннопалые узкие ступни красиво смотрятся на белом. На руке колечко, на шее - шелковый шарфик, на губах помада. Марина пытается помогать мне, чем может. Сопровождает вон всегда. Сводит в таблицу данные. Вычитывает статьи для научных журналов. То есть в темной материи она ни черта не разбирается, конечно, но орфографические ошибки ловит на раз. Говорит, что хочет дождаться, когда Нобелевскую премию в первый раз дадут мертвецу. Пусть и ходячему. Сама Марина просто тянет лямку своих обязанностей метеоролога. Говорит, что ей все это осточертело и что надо начинать получать пособие по инвалидности.

  Провожу ладонью по ее щеке. Там, где пластырь. Представляю, что щека теплая. И мягкая как кожа, а не как кусок резины. Марина благодарно трется подбородком о мою руку.

  - Все, закончил! - автоматически вытираю со лба несуществующий пот. Раньше, в варежках, натянутых на перчатки, работать было много дольше.

  Марина откидывается назад, подкладывает под голову парку, хлопает ладонью по льду, приглашая лечь рядом.

  Глядим на желтую как дыня луну, в приступе святости напялившую на себя нимб. Четыре яркие звезды Южного Креста ехидно подмигивают из темноты.

  А где-то на севере синее небо, голубой океан, и плавится от жары асфальт.

  - Знаешь, - глубокомысленно изрекает Марина, - волосы и ногти у нас не растут. Но выпадают и стираются.

  - Боишься остаться лысой? - интересуюсь я. - Делаю официальное заявление: я тебя все равно не разлюблю.

  - Боюсь, тебе нечем будет чесать мне спину! - хохочет коварная Марина.