– Нравится? – спросила она. – Это азалия. Правда хороша? Они бывают разного цвета, но мне больше всего нравится этот.

Андрей смотрел на азалию, на Евку – и думал, что она никогда бы не принесла ни герани, ни «ваньки мокрого», которого он помнил из-за смешного названия ещё с детства. Евка принесла цветок, похожий на неё: розовый, нежный и лёгкий при всей его пышности.

– Я пойду, – сказала Евка, – а пирожков принести как-нибудь?

Незаметно она заняла прочные позиции в Андрюшиной жизни. Она приходила по вечерам и даже убедила его, что, если ему надо, он может заниматься своими делами. С тех пор нередко Андрей работал на компьютере, а Евка или читала, или что-нибудь стряпала, или готовила уроки. Её присутствие никогда не было назойливым, она не требовала, чтобы Андрей развлекал её разговорами. Больше того: её присутствие согревало его одинокую квартиру, даже как будто помогало ему работать.

Странная вещь: Евка ему очень нравилась, она была красивая девочка, она согревала его жизнь, но почему-то никаких плотских желаний у него не вызывала. То ли она была ещё очень невинна и он считал её ребёнком, то ли он сам был какой-то не такой, как надо, но его это даже не заботило. Всё было так естественно: и когда он читал, а она умащивалась у него на коленях, сворачиваясь как котёнок, и когда она, прощаясь в дверях, целовала его лёгким поцелуем… Евка стала частью его жизни, и он уже не мог представить свою жизнь без неё. Они давно уже решили пожениться и только ждали, когда Евка окончит школу – восемнадцать лет ей уже исполнилось в конце февраля…

– Знаешь, Евчик, какие у тебя глаза? – спросил однажды Андрей.

– Знаю, – тут же ответила Евка, – глупые.

Андрей удивился.

– Почему глупые? – спросил он.

– Так считают все у нас в классе.

– Все?!

– Ну, почти все. Знаешь, какая у меня кличка? Чека-чока!

– Это как? Что это значит? – недоумевал Андрей.

– Чеканутая, чокнутая – вот что! – Евка засмеялась. Андрей изумился. – Это после одного сочинения. Нам дали тему «Чего я хочу от жизни». А я написала, что хочу встретить человека, которого я полюблю. Хочу стать его женой, родить ему мальчиков и девочек, и чтобы он меня любил. И чтобы я ему была нужна.

– Ну и что же во всём этого глупого? – не понял Андрей.

– Да ты что! – воскликнула Евка. – Ты бы слышал, как все веселились, когда Нюша наша прочла моё сочинение! Она еле их успокоила, так ржали, что урок чуть не сорвали.

– А ты?! – спросил с негодованием Андрей.

– А что я? Я и не сомневалась, что это им не понравится. Я ведь давно уже белая ворона! Класса с пятого поняла. А мне-то всё равно! Не они же будут жить мою жизнь, правда? Я сама живу. Живу, как мне нравится! – и Евка засмеялась.

Андрея поразила мысль, которую она так непринуждённо высказала. А он-то всегда страдал со своей мнительностью, всегда боялся, что он не такой, как надо. А на самом деле, кому надо – какой он?

– Ты редкостная умница, – сказал он и поцеловал Евку в нос.

– А глаза у тебя такие, как дети рисуют море: вот так чёрточка-у них это берег, – он провёл волнистую линию, затем нарисовал дугу и над ней лучики, – это у них солнышко восходит. А у тебя это верхнее веко и ресницы. В целом – форма лука.

Евка рассмотрела рисунок и подошла к зеркалу.

– А правда! – сказала она.

– Глаза замечательные, а ты – хитрушка: очень ловко скрываешь свой ум. Но я-то тебя давно раскусил! – и, рассмеявшись, он снова чмокнул Евку, на этот раз в завитки над тёплым ушком.

Расписались Андрей и Ева без всякой помпы в районном ЗАГСе. И устроили маленькую пирушку, междусобойчик, можно сказать. Были только Евкин отец Анатолий Павлович, его сестра Вера, строгая молчаливая женщина, которая решительно забрала к себе Костика, начавшего отбиваться от дома после смерти матери. (Теперь с Анатолием Павловичем оставалась одна шестнадцатилетняя Сашура – Евка уходила жить к мужу.) Был, конечно, Генка Курихман, сын Веры.

Гости разошлись поздно. Андрей, проводив их, вернулся в комнату. Евка стояла у окна, глаза её подозрительно округлились. Андрей подошёл и обнял её. Она дрожала. Глянув ей в глаза, он мягко сказал:

– Ты постой, я пока разберу постель.

Он разложил диван, стал стелить очень красивые простыни с цветной каймой, подаренные Верой, надевать наволочки, заправлять одеяло.

Евка всё это время стояла, не проронив ни слова. Но когда, закончив, он повернул к ней радостное лицо, она спросила жалким голосом:

– Андрюша, а где… где буду спать я?

Андрей опешил.

– Как где? – спросил он сдавленным голосом. – Где, вообще-то, должна спать жена?

Евка молчала. Лицо у неё было затравленное, глаза глядели виновато.

– Но я…я… – забормотала она и вдруг заплакала. Андрей испугался: он даже не предполагал, что она вообще умеет плакать.

– Ты что, Евчонок! Такой день! А ты ревёшь? – он сделал шаг к ней, но Евка тут же отскочила в угол.

– Андрюша, ты не думай, ты не обижайся, – заговорила она быстро, – я просто… не знаю, как это… но у нас так всё было хорошо! Я боюсь, боюсь, Андрюшенька, вдруг всё… испортится!

И она опять заплакала. Андрей молча выслушал эту тираду, в голове пронеслась страшная мысль: а может, Евка в самом деле чокнутая? Есть же такой диагноз – инфантилизм? Он отогнал эти мысли. Был момент, когда он смутно понял её, но жгучая обида заслонила всё.

С каменным лицом он пошёл в кладовку, принёс раскладушку, куцый матрасик. Застелил старую простыню, швырнул одну подушку с дивана и накрыл всё байковым одеялом.

– Я дома тоже спала на раскладушке, – робко проговорила Евка. Но Андрей даже не повернул головы. Молча снял брюки, стащил парадную рубашку и улёгся. Ноги его не помещались, и он согнул их в коленях.

– Андрюша, ну зачем ты! Ложись на диван, я лягу на раскладушку!

Он молчал, накрывшись одеялом с головой.

Странная вещь! За полтора года самого тесного общения с Евкой, у него ни разу не возникло столь естественного в молодые годы желания. Он даже не думал об этом. А сейчас он чувствовал себя глубоко оскорблённым, по-мужска уязвлённым. Сильная боль разрывала его грудь, в голове метались самые отчаянные мысли: как он уедет завтра к матери, нет, лучше к Тайсе; как он молча соберёт вещи и выйдет, не глянув на неё, и прочая, столь же сладко-мучительная, чушь. Он слышал, как она устраивалась на диване, всхлипывая и что-то бормоча. Корила себя. Но упрямство не оставляло места сочувствию. В конце концов он устал страшно и не заметно для себя задремал. Проснувшись среди ночи от того, что заломило затёкшие ноги, он хотел сесть, но что-то мешало ему. Окончательно продрав глаза, он увидел в сереющем свете рассвета Евку. Она сидела на полу, сжавшись в комочек и положив руку на край раскладушки. Другая её рука пряталась под его подушкой. Краешек его покрывала она натянула себе на спину, но плечо, узенькое, с впадинкой вдоль косточки, было открыто. Она спала. Андрей осторожно повернулся и прикрыл голое плечо. Оно было ледяное. Острая жалость пронзила его: бедная дурочка всю ночь провела на коленках возле него. А он спал, как бугай! Да какая она дурочка! Она просто ребёнок, невинный ребёнок, несмотря на свои восемнадцать с половиной лет! Конечно, такая невинность в наши разнузданные времена многим может показаться странной. Недаром же её в школе не воспринимали.

«Андрей! Ты точно болван, идиот! Тебе повезло встретить такую девчонку, а ты со своими мужицкими амбициями даже не понял её столь естественного страха!»

Он сгрёб Евку в охапку вместе с одеялом и понёс на диван.

– Глупышка моя! – бормотал он, – вся, как сосулька, замёрзла. А я, старый дурак… Прости меня, глупый я, индюк самолюбивый!

Евка уткнулась в его грудь, её бил сильный озноб. «Сейчас, сейчас!» – бормотал Андрей, укутывая её одеялом и подтыкая его со всех сторон. Он побежал на кухню, быстро вскипятил чайник, налил в чашку, насыпал сахару и плеснул остатки недопитого вчера коньяка.