– Идите домой, Йозеф. Пощадите себя. Всё изменится. Вы ещё очень молоды, вы найдёте своё счастье. Обязательно найдёте! Ведь жизнь такая долгая…

Она прижала его голову к своей груди и, не в силах справиться с собой, закрыла глаза. По щекам Веры Николаевны текли слёзы.

Пох обхватил её руками:

– Я не могу… Я не хочу идти домой! Все устрицы, все до одной протухли! Меня там вырвет…

Франц осторожно дотронулся до его плеча. Пох поднялся, и они ушли.

Все разом заговорили, обсуждая поведение Поха, при этом Лизочка Беэр почувствовала на себе несколько торжествующих взглядов.

Андрей Венедиктович тоже вопросительно посмотрел на неё, как бы спрашивая, что всё это значит. Елизавета Андреевна, твёрдо глядя на мужа, отрицательно покачала головой.

Ольга Леонидовна очень искусно разыграла лёгкий полуобморок и теперь, дожидаясь своей очереди, без сил лежала на маленькой оттоманке, едва помещаясь на ней и наблюдая из-под опущенных ресниц, как Цидеркопф приводит в чувство Нину Петровну, которую разбитый нос её супруга привёл в бессознательное состояние.

– У Йозефа – элементарный нервный срыв. Переутомление, – озабоченно бормотал Цидеркопф, подсовывая госпоже Лошкарёвой знакомый уже розовый флакончик. – В моей практике был подобный случай, вот только не помню где.

– Господа, не стоит обращать внимания на произошедшее, – сказал Леубе. – Андрей Венедиктович, я думаю, что выражу общее мнение, сказав, что сегодняшний вечер удался на славу!

Беэр устало кивнул головой и ничего не ответил. «Ну и вечерок, – подумал он. – Дай Бог силы вытерпеть». Он потёр коленку. Ноги уже давно беспокоили его мучительными болями в суставах. «С Лизанькой творится что-то неладное. Раньше-то всем старалась своё внимание уделить, а нынче от Булгакова не отходит. Нехорошо это. И ещё Пох…»

– Андрей Венедиктович, может быть Поха отправить с очередным обозом серебра в Санкт-Петербург? Пусть хоть обстановку сменит. А то он скоро здесь свихнётся…

Слова Леубе постепенно проникали в сознание Беэра, заполняя его и внося некоторое облегчение от нахлынувших мрачных мыслей.

– Ваше Превосходительство! – перед Беэром стоял Фролов. Парик у него был сдвинут несколько набекрень. Это являлось первым свидетельством того, что Козьма Дмитриевич был чем-то сильно расстроен. – Вы знаете, что я всегда с большим уважением относился и отношусь к иностранцам, но поведение господина Поха, его слова задевают честь и достоинство русского человека и оскорбляют мою страну! Я требую, чтобы господин Пох публично извинился!

Был второй час ночи. В танцзале из всего квинтета слышна была одна только скрипка. За окнами судорожно, спросонок прохрипели вторые петухи.

Сегодняшний вечер был богат на разного рода сюрпризы, но этот был, пожалуй, самым неожиданным из всех. Это объяснялось тем, что иностранцы здесь, на Алтае, да и не только здесь, могли позволить себе очень многое и нередко позволяли. Собственных специалистов такого уровня в России было очень мало, и приходилось молча сносить некоторые вещи. И хотя к этому времени положение дел заметно улучшилось, но русские всё ещё продолжали терпеть выходки отдельных господ.

И вот сейчас Козьма Дмитриевич Фролов во всеуслышание потребовал у самого Беэра, чтобы один из иностранцев публично перед ним извинился. Это был очень важный психологический момент, все это понимали и напряжённо ждали, как поведёт себя в этой ситуации Андреас Венедикт Беэр, немецкие корни которого были ещё очень крепки.

Генерал-майор, имевший помимо всех своих достоинств ещё и дипломатические, продемонстрировал их в полной мере.

– Успокойтесь, уважаемый Козьма Дмитриевич. Поверьте, слышать всё это мне тоже было неприятно.

Беэр подошёл к Фролову, но говорил, обращаясь ко всем, чтобы его позиция в этом вопросе была ясна и понятна каждому.

– Я, несмотря на своё немецкое происхождение, считаю себя русским. Русским по духу, так как родился и вырос в России, говорю на русском языке и считаю своей первейшей задачей укрепление военного и экономического могущества Российской империи.

Он перевёл дыхание и посмотрел на Леубе. Тот зачем-то быстро вставил в глаз монокль, но веко непроизвольно дёрнулось, и монокль упал вниз, повиснув на цепочке.

– Десятки иностранцев честно, не жалея своих сил, знаний и опыта трудятся на Колывано-Воскресенских заводах и рудниках. Без помощи этих людей мы обойтись пока не можем. России нужна медь, нужны золото и серебро. Поэтому, голубчик мой, Козьма Дмитриевич, не обращайте вы внимания на Поха. Он оказался слабым человеком, не сумевшим справиться с собой и обстоятельствами. Давайте не будем устраивать аутодафе и обойдёмся без сатисфакции. Я поговорю с ним, и он извинится перед вами лично. Договорились?

Беэр протянул Фролову свою руку.

К ним с приятной улыбкой заспешил Иван Гаврилович Леубе. Умильное выражение его лица как бы говорило: вот и хорошо! Вот и отлично! И незачем было всё это и начинать.

Козьма Дмитриевич беспомощно обернулся и посмотрел на всех. Вид у него при этом был виноватый. Он словно просил прощения у каждого за то, что не сдержался и позволил себе такую бестактность. Потом он поправил свой парик и подал руку Беэру.

Все облегчённо вздохнули. Эта была пусть маленькая, но победа, восстанавливающая достоинство русского человека.

– Ну, вот и хорошо! – Беэр широко улыбнулся.

Он посмотрел на Лизу. Ему очень важно было именно сейчас увидеть в её глазах восхищение, к которому он так уже привык, или хотя бы какой-нибудь другой знак одобрения. Андрей Венедиктович, несмотря на свой внушительный и грозный вид, как и любой человек, нуждался в жестах, в словах, подтверждающих правильность того, что он делал. Но Лизочка Беэр в этот момент была занята. Она смотрела на капитан-поручика Булгакова, который с лёгкой усмешкой на губах, что-то ей объяснял.

Генерал-майор Беэр за свою долгую жизнь повидал много женских глаз, и мог с уверенностью сказать, что выражает тот или иной взгляд. Внезапно он почувствовал сухость во рту и холодок в области сердца. Сомнений быть не могло. У его жены, Елизаветы Андреевны Беэр, сейчас были особенные глаза. Это были глаза влюблённой женщины.

Спустя некоторое время Беэр пожелал всем доброй ночи и, сославшись на нездоровье, поднялся к себе.

Елизавета Андреевна осталась провожать гостей. Христиани и Анечка Леубе принесли с собой из подвала пять бутылок шампанского, но пить их уже никто не захотел. Все порядочно устали и засобирались по домам.

За Иваном Гавриловичем давно уже приехала его коляска, и кучер молча топтался в прихожей, не решаясь побеспокоить господ. Коляска эта была единственной на весь Барнаульский завод, и хозяин её, несмотря на плохие дороги, ездил только в ней. Вот и сейчас, хотя до дома Леубе было не больше пятидесяти метров, коляска, запряжённая двумя лошадьми и освещаемая несколькими факелами, стояла в ожидании перед домом Беэра.

– Пойдёмте-ка и мы, любезный Козьма Дмитриевич, по домам баиньки.

Леубе, облокотившись на своего кучера, что-то поправлял на своей обуви:

– Вон, как распетушились не на шутку. А нам в нашем-то возрасте рекомендуется соблюдать покой. Вот и Пётр Адольфович вам то же самое скажет.

Внезапно кучер Ивана Гавриловича, неловко повернувшись, наступил ему на ногу. Леубе, ни слова не говоря, вырвал у кучера хлыст и, коротко размахнувшись, ударил того по лицу. Кровавая полоса мгновенно поделила лицо несчастного пополам. У Леубе было несколько человек крепостных, купленных им за Уралом, и с ними он не церемонился.

Перехватив возмущённый взгляд Фролова, Леубе, уже не пытаясь казаться любезным, принял холодное и высокомерное выражение лица:

– Что!? Вероятно, я должен был испросить у вас разрешения на это? Так вот, со своими людьми я делаю всё, что захочу! Я, к вашему сведению, заплатил за них свои деньги.

Парик у Козьмы Дмитриевича в очередной раз поехал на бок.

– Вы должны знать, господин Леубе, что крепость на людей здесь, в Сибири, не распространяется! На это был особый царский указ. Здесь они либо свободные, либо принадлежат царской фамилии.