– А чё говорить-то?

Секретаря эта его улыбка буквально взбеленила.

– Весело ему! Пальцы зачем себе отрубил, дубина? – орал он. – Знаешь, что бывает таким, как ты, за членовредительство?

– А мне, чтобы на землице работать, и остальных пальцев хватит. У меня дома пять ртов, а заводу калека без надобности.

По лицу Дорофея видно было, что он не только не раскаивается в содеянном, а, наоборот, искренне верит в правильность безумного своего поступка.

Оценив всё это, Василий Степанович понял, что кричи не кричи, а только от этого ничего уже не изменится. Ещё раз посмотрев на изувеченную руку мужика, он, устало махнув рукой, сел за стол.

– Не пойму я тебя, Дорофей, дурачок ты или прикидываешься. А ежели каждый вроде тебя начнёт себе пальцы рубить? Ты хоть представляешь, сколько пудов серебра должны мы ежегодно отправлять в Петербург? Тысячу! Да здесь каждый человек наперечёт, а он – пальцы рубить!

Василий Степанович замолчал. Он вдруг вспомнил картину вчерашнего дня. Когда возвращался он к себе домой на Олонскую улицу, дорогу ему пересёк обоз из пятнадцати подвод, везущих в длинных, похожих на гробы, ящиках руду с Зыряновского рудника.

Зрелище это было настолько привычным и обыденным, что Василий Степанович не придал этому никакого значения. На Барнаульский сереброплавильный завод ежедневно везли руду со всех рудников Алтая. А вот сейчас он как бы заново увидел и измученных дальней дорогой лошадей, и людей, устало шагающих рядом с подводами.

Заводская повинность отнимала у крестьянина самое главное – время и силы, но земля ждать не будет, её надо в срок засеять, и вовремя собрать урожай. Вот и идут люди на любые жертвы, лишь бы освободиться от заводского бремени.

– Значит так. – Щербаков, поморщившись, отвёл глаза от серебряного сатира, в который уже раз пообещав себе убрать со стола это страшилище. – Отведёте его в лазарет, пусть перевяжут, как следует. А коменданту скажете… скажете, что…

Василий Степанович задумался. Он очень хорошо знал, какая участь может ожидать этого горемыку, и почему-то не хотел этого. Неожиданно часовой механизм вновь пришёл в движение, и секретарь, быстро повернувшись, уставился на часы, словно они могли подсказать ему, что же всё-таки он должен был сказать коменданту.

– Ну, в общем, скажете его благородию, что Дорофей Тихонов получил вполне по заслугам.

Оставшись довольным таким несколько туманным ответом, Щербаков уткнулся в бумаги, давая понять, что разговор на этом закончен.

Дорофей, несмотря на мучительную боль, стоял спокойно и терпеливо, ожидая своей участи. Сообразив, что самое плохое для него уже позади, он широко улыбнулся и тут же, потеряв сознание, повис на руках солдат.

Чертыхаясь, они подхватили его бесчувственное тело и понесли к дверям, как вдруг те широко распахнулись, и в приёмную вошёл Иоганн Самюэль Христиани. Одет он был в только что сшитый камзол из зелёного сукна, обложенный серебряным позументом.

Новая форма горных офицеров была совсем недавно утверждена Высочайшим Соизволением, и Иван Семёнович, который всегда очень следил за своей персоной, облачился в неё одним из первых в Барнауле.

Не обращая никакого внимания ни на вытянувшихся солдат, ни на поднявшегося со своего места секретаря, Христиани пытался разглядеть своё изображение в небольшом настенном зеркале. Несколько раз довольно хмыкнув, он, преисполненный самым благодушным настроением, повернулся к Щербакову, лихо пристукнув при этом высокими каблуками сапог. Звук, раздавшийся при этом, показался Ивану Семёновичу довольно странным, и он посмотрел вниз.

Его начищенные до блеска сапоги стояли в луже крови.

– Это что? Кровь откуда?

– Иван Семёнович, вам два пакета: один из Санкт-Петербурга, другой из Томска.

С этими словами Щербаков направился к дверям, чтобы выпроводить из приёмной солдат вместе с покалеченным мужиком, но Христиани остановил его.

– Погоди, Василий Степаныч. Не торопись…

Он тщательно вытер об пол кровь с подошвы сапог, потом не спеша подошёл к креслу и сел в него.

Дорофей, придя в себя, бессмысленно таращил на него глаза, тяжело навалившись на солдат.

Христиани какое-то время молча рассматривал их, затем повернулся к секретарю.

– Василий Степаныч, а ведь для пыток у нас другое место есть, зачем же в приёмной кровь пускать?

Сказано это было тоном, не предвещавшим ничего хорошего. Щербаков, сделав вид, что получил от этой мрачной шутки удовольствие, осклабился.

– Да разве ж это кровь? Тьфу, а не кровь! Вот в пытошной, там кровь, там она вёдрами льётся, а здесь… Приписной Дорофейка Тихонов спьяну поранился по глупости.

В любой другой момент Иван Семёнович вполне бы и удовлетворился таким объяснением, но сегодня – то ли новый камзол слегка жал в плечах, то ли потому что была среда, но только за испачканные сапоги кто-то должен был ответить. Христиани уставился на солдат:

– Почему в канцелярию привели, а не в лазарет?

– Потому что он доставлен сюда от коменданта с бумагой!

Анисим старался унять дрожь в коленях и выглядеть молодцевато.

Иван Семёнович, разглядывая кровоподтёки на его лице, тут же насторожился:

– От коменданта? С какой бумагой?

Анисим молча показал глазами на секретаря.

Василий Степанович вдруг неожиданно засуетился, быстро подошёл к столу и минуты три искал лежащую на самом видном месте нужную бумагу, задел её, смахнул на пол и только потом, достав её из-под стола, подал Христиани.

Тот, с лёгким недоумением посмотрев на Щербакова, взял у него бумагу и стал читать.

Василий Степанович, сев за стол, откинулся на спинку стула и начал выбивать пальцами мелкую дробь.

– Так значит, спьяну и по глупости, а, Василий Степаныч? – усмехнулся Христиани.

Он встал с кресла и подошёл к искалеченному мужику.

– Да ведь народ-то здесь, какой, Иван Семёнович? Без разумения всё людишки-то, тёмные.

Щербаков с сожалением посмотрел на Дорофея. Ему почему-то было жаль этого мужика, и он сам отпустил бы его с Богом на все четыре стороны, но судьба-злодейка, вмешавшись в виде Иоганна Самюэля Христиани, рассудила всё по-своему.

– Я сам знаю, какой здесь народ. Что в наказание?

Василий Степанович сморщился, будто клюкву раскусил, громко откашлялся, прочищая горло, а потом заговорил тихо, осторожно, аккуратно подбирая слова:

– Мужика распускать нельзя, и наказывать за это надо, а то порядку не будет. Иные вон по нескольку нареканий в месяц имеют. Вот с такими нужно строго и без церемоний. Дорофей Тихонов, вероятнее всего, пальцев своих лишился образом случайным, и я бы не стал спешить с наказанием до полного выяснения всех обстоятельств этого дела.

– Сейчас выясним, – живо откликнулся Христиани.

Он подошёл к окну и, не поворачиваясь, спросил безразличным тоном.

– Как же ты, Дорофей, лошадью-то править собирался без пальцев? Неудобно, поди, будет.

Плохо уже что-либо понимающий Дорофей на слово «лошадь» отреагировал мгновенно.

– С лошадью управлюсь… Я ведь левшой уродился. – Он заговорщически подмигнул. – Потому правую руку под топор и положил.

Крупные желваки у Щербакова заходили ходуном.

Иван Семёнович быстро взглянул на него. Смотрел с торжеством.

– Сто пятьдесят шпицрутенов и работы на Змеиногорском руднике. Увести!

Еремей, услышав это, охнул, и рука его непроизвольно потянулась креститься. Дорофей вдруг засобирался домой.

– Вы меня, Ваше высокородие, отпустите… Пора мне. Землица стоит. Рожь собирать надо… За-ради Христа!

Христиани с удивлением смотрел на топчущихся на месте солдат:

– Я сказал увести!

– А то у меня пятеро ртов голодных, да мать не двигается… – твердил своё мужик. – Как им без кормильца-то? А вы меня, Ваше высокородие, домой прикажите отпустить. Христом Богом прошу! И с лошадью, вы не думайте, я управлюсь…

Солдаты, цепенея под взглядом всесильного управляющего Барнаульским сереброплавильным заводом, почти волоком вынесли приписного крестьянина села Белоярского Дорофея Тихонова за дверь.