– Знаете ли вы, где находитесь?

Тарас Петрович невольно вздрогнул.

– На собрании масонской ложи, – не совсем уверенно проговорил испытуемый.

Тогда «братья» стали задавать ему вопросы, подобные тем, что были в анкете.

Несколько осмелев, Тарас Петрович уже бойчее стал отвечать, что семью он понимает в расширительном смысле, как всемирное грядущее братство всего освобожденного человечества, в идеале – с единым мировым правителем, что он – яростный пацифист и противник любой войны вообще, а его главный принцип касательно существования всего человечества – мир и безопасность, что, как человек разумный, он выступает за мирное разрешение любых международных конфликтов, однако в случае нападения на Россию пока что он все же считает необходимым взять в руки оружие для защиты отечества, что он, разумеется, атеист, но в вопросах совести толерантен и допускает право человека исповедовать любую религию или не исповедовать никакой, что, наконец, наилучшей формой государственного правления в России он считает республику и что свою политическую задачу он видит в приближении исторической смены парадигмы власти.

– А как вы относитесь к террору? – прозвучал вдруг неожиданный вопрос.

– Террор… я считаю одной из реальных форм политической борьбы оппозиции ввиду отсутствия других форм сопротивления реакционной власти.

– Находите ли вы нужным дальнейшее развитие террора или его следует, по-вашему мнению, прекратить ввиду Манифеста семнадцатого октября и вступления России на конституционный путь?

– Думаю, это будет зависеть от поведения властей. Скорее всего, террор будет продолжен, поскольку власть уже сейчас пытается если не аннулировать данные ею свободы, что уже невозможно, то всячески препятствовать их осуществлению.

– А готовы ли вы лично участвовать в терроре?

Тарас Петрович впервые смешался. Он знал, что говорить нужно только правду, и, краснея, вынужденно признал:

– Я… гражданский человек… Мой сын, вернее пасынок… связан с террором… он сейчас за границей… Но я никогда не держал оружие в руках… Я полагаю, поддержка террора, если в этом будет необходимость, может выражаться в интеллектуальной форме…

– Хорошо. Мы удовлетворены вашими ответами. Встаньте, пожалуйста, – попросил незнакомый голос, и Тарас Петрович услышал, что встали и все присутствующие.

– Сейчас я произнесу слова клятвы, а вы будете за мной повторять.

Клятва была короткой, но торжественной и суровой. Она обязывала хранить масонские тайны, а также соблюдать безукоризненную верность братьям по ложе во всех случаях жизни, при всех обстоятельствах, даже если это будет сопряжено со смертельной опасностью.

Когда Тарас Петрович слово в слово повторил слова клятвы, тот же незнакомый голос, обращаясь к присутствующим, уже мягче спросил:

– Чего просит брат?

И все дружно, хором ответили:

– Брат просит света!

Максим Максимович снял повязку с глаз испытуемого и поцеловал Тараса Петровича.

К его удивлению, в комнате находилось всего шесть человек, из которых пятеро оказались его коллегами по Государственной думе. Они все по очереди подошли к новому «брату» и расцеловались.

Университетский приятель Павла, поэт Матвей Звездный (псевдоним), напечатавший уже несколько стихов в двух модных журналах и знакомый с самими Мережковским и Гиппиус, в один прекрасный вечер, между прочим, сказал:

– В среду в шесть часов нас ждет Зинаида Николаевна.

Нет, в обморок он, слава Богу, не упал, но коленочки, как сказала бы мамочка, задрожали. Среда – это когда же?.. Да это уже послезавтра! Да ведь надо подготовиться! Что читать? Лучшее!.. А что у него лучшее? Посоветоваться разве с Матвеем? Да у них совсем разные направления… Матвей все больше туману напускает, а у него, у Павла… «хрустальной ясности смысл». Так говорит мамочка, которой одной он в конце концов открылся и доверяет.

И вот – среда… Вымыт, вычищен, отутюжен, надушен. Цветы… какие лучше цветы? Розы? Ах, нет, Матвей говорил, она любит лилии. Да, розовые лилии. Розовых не оказалось. Купил белые. Что еще? Тетрадочка стихов. Вот она здесь, на груди.

Без пятнадцати шесть он уже мерил шаги у дома Мурузи вдоль Пантелеймоновской до угла Литейного и обратно и каждую минуту взглядывал на часы. Как бы не опоздать, – волновался Павел, зная за товарищем такой грех. Но вот и Матвей! В отличие от принаряженного приятеля, он выглядел волне обыденно и без букета. Что ж, он – свой. Ему можно.

Дверь открыла молодая горничная. Блеснув черными быстрыми глазами на Павла, белозубо улыбнулась и приняла шинели.

– Проходите, господа студенты.

И вот он входит в полуосвещенную гостиную. Зинаида Николаевна в узком, зеленом, переливчатом платье, что очень идет к ее серо-зеленым глазам и золотисто-рыжеватым волосам, полулежит на кушетке.

– А! Молодые дарования… – томно прищурясь, роняет она и протягивает поэтам руку. – Милости прошу.

Павел целует надушенную ручку и вручает Сильфиде (как он сразу ее окрестил) букет.

– Чудесные лилии. Спасибо. Катенька… – И она передает букет горничной. – Садитесь, господа… вот сюда, на диван, ближе к лампе… Ну-с, дайте-ка я на вас посмотрю… – И Зинаида Николаевна, приблизив к глазам лорнет, стала подробно и внимательно рассматривать Павла («Как микроба в микроскоп», – пронеслось у него в голове). Кончив осмотр, Зинаида Николаевна отложила инструмент и удовлетворенно произнесла: – Ну что ж, будем считать, что познакомились.

– Я, Зинаида Николаевна, вам рассказывал. Наш лучший поэт («Ну, лучший не лучший, лучший-то, положим, я», – одномоментно думал Матвей), Павел Рорик.

– Как вы сказали? Рорик? – Зинаида Николаевна подавила смех. – Верно, псевдоним?

– Псевдоним, – признался Павел. – А вам кажется… не очень?

– Ну, как вам сказать… немножко странно. Но отчего же – Рорик?

– Видите ли… моя матушка… она из последних Рюриковичей… А один мой знакомый студент говорит, что Рюрик звучит по-скандинавски скорее Рорик… Вот. И всё.

– М-м… Теперь понятно. Ну и что же вы нам почитаете, господин Рорик?

Павел встал, откашлялся.

– Я волнуюсь, – сообщил он.

– Не волнуйтесь, – сказала Зинаида Николаевна. – Здесь ваши доброжелатели.

– Спасибо. Так я начинаю?

– Начинайте.

– Стихотворение называется «И Слово плоть бысть».

– Очень интересно, – сказала Зинаида Николаевна и, приготовившись слушать, снова наставила на поэта лорнет.

– Если можно… без этого… без лорнета, – попросил Павел.

– Ах, пожалуйста.

– «И Слово плоть бысть», – повторил он название и стал читать первые строки, дрожа и краснея, потом, по мере чтения, голос его окреп, вдохновляющая мысль повела за собой ввысь, как Вифлеемская звезда туда, где произошло единственное в мире чудо нисхождения Бога Слова в мир… Это были стихи, посвященные Рождеству, но лишенные бытовизма, или слащавого умиления, или рассудочной пошлости, простые и даже грубые, как камни Сиона…

Матвей ревниво следил за выражением лица Гиппиус, которое постепенно утрачивало свойственную этой даме насмешливость и становилось все более внимательным и строгим.

Окончив чтение, Павел сделал паузу и сказал:

– Вот. И всё.

Несколько секунд Зинаида Николаевна молчала, потом, протянув ручку к лежащей перед ней на столике коробочке и раскурив надушенную папироску, встала и, приоткрыв дверь в соседнюю комнату, тихонько позвала:

– Дмитрий Сергеевич, выйди к нам.

Павел знал Мережковского по портретам. Но, увидев его живым, очень удивился. Мережковский оказался совсем маленьким, а нос совсем большим, и только глаза поражали своей необычностью, словно их обладатель находился только что в иных мирах и совершенно не имел отношения к тому, что происходит здесь, на грешной земле.

– Я хочу представить тебе нового поэта. Павел Рорик. Это… псевдоним. Вы можете почитать нам что-нибудь еще? – попросила она Павла.

И Павел стал читать. Читал много, хорошо и уже не волнуясь.