Мне сразу стало скучно. Говорить тут вообще не о чем. Советская власть – это вроде стихии. Ее можно либо принимать такой, какая она есть, либо удавиться.

Но и разговоры о женщинах не доставляли мне никакой радости.

К этому времени, т. е. к двадцати годам, я начинал чувствовать неудобство от того, что никакой девушки у меня не было. Я полагал, что сначала надо влюбиться, а потом уже будет и все остальное. Но что значит влюбиться? Сердцу ведь не прикажешь. Я не знал тогда, что онанизм нежелателен хотя бы тем, что делает удовлетворение слишком доступным. И занимался я этим только в пику большевикам, которые отчего-то не любили онанизм и наложили на него молчаливое табу. Это, конечно, было глупо. Можно себе представить: вся страна ночью начинала протестовать против ига большевизма. Свое будущее в этом смысле я не представлял никак. Математические формулы не давали на это ответа.

Почему я влюбился именно в Кристинку – сказать не могу. Скорее всего, мысль о том, что мне нужна девушка, инициировала бессознательный поиск. Среди девушек нашего факультета я, в конце концов, остановил выбор на той, которой, как мне казалось, легче всего довериться. Мысль о том, что я девственник, угнетала меня. Мне казалось это стыдным. Кристинка – высокая, с роскошными волосами. Это мне нравилось. Я начал задерживать на ней взгляд. Когда она смотрела в другую сторону, конечно. Очень скоро ее прямого взгляда в мои зрачки я уже не мог выносить. Она начала посещать мои сновидения, как правило, эротического характера. И так постепенно она заняла все мои мысли и все устремления. Может быть, это было самовнушение, не знаю. Но это самовнушение, подкрепленное ночными поллюциями, превратило мой интерес к Кристинке в настоящую влюбленность, а какой бывает более настоящая, я не знаю. Я ловил каждое ее слово и долго рассматривал его со всех сторон. Искал тайный смысл. Однажды она попросила сделать за нее курсовую работу по математической статистике. Я был на седьмом небе. Калькуляторов тогда не было, и я всю ночь складывал, перемножал и делил числа на бумаге. На другой день вручил ей сделанную работу.

– Как, уже? Так быстро? – удивилась она.

– Я же обещал.

Вообще, я неплохо учился, и у меня была репутация хорошего математика. После этого случая я начал задумываться, как открыться Кристинке. Сказать об этом я не мог, даже по телефону. И я решил написать письмо. Узнал в деканате ее почтовый адрес и на одном дыхании написал ей все. Тогда мне такие признания казались постыдными и невозможными. Письмо я отправил в пятницу, чтобы она получила в выходные дни, а в понедельник прогулял институт, чтобы дать время и ей, и себе. Был декабрь 1972 года. Во вторник на лекции сел прямо за ней. Я думал, она обернется. Когда прозвонил звонок, я пошел по проходу. Она догнала меня и быстрым движением сунула мне в руку сложенный вчетверо листок. Я не сохранил это письмо, время уничтожило его. Помню только фразу: «не клади голову на руки и не страдай так открыто». И приписку, сделанную, вероятно, перед самым вручением: «никогда со мной не садись». Самое интересное, что после прочтения письма я почувствовал облегчение. Что же, роль сыграна, можно отдохнуть. Я не знал тогда, что чувства мои только начинают свою работу.

Ночью я не спал. Я старался понять, что же теперь делать. Наивно, конечно, ведь Кристина моей еще не была, а я уже думал, как же буду жить без нее. Я полагал, что никого больше у меня не будет, и не знал, что жизнь только начинается.

Через месяц после этой ночи мы с Кристинкой первый раз поцеловались. Затем отношения развивались по-всякому. Она и прогоняла меня, и возвращалась обратно. В мае 1974 года я, Шурик и Кристинка уединились в квартире Елены Владимировны, рассказ о которой еще впереди, для подготовки к экзамену по экономической кибернетике.

Вечером Мельников ушел, и мы с Кристинкой остались одни. Мы сидели на кушетке при свете ночника. Я поцеловал ее щеку и вдруг начал целовать всю: руки, шею, губы. Трогал ее руками, пытаясь раздеть. Возбуждение достигло наивысшей точки. Вот мы легли уже голые, и я пытаюсь что-то сделать со своим членом. Тот принял небывалые ранее размеры, и я никак не мог обнажить головку – было очень больно. Я пытался войти внутрь – боль становилась еще сильнее. И вдруг эрекция закончилась. Я был совершенно бессилен. Кристинка лежала неподвижно и никак не пыталась мне помочь. Только много позже я понял, что она была девушкой, и я не мог проломить ее сопротивление. Я был в отчаянии. Кристинка все приняла совершенно спокойно и ни единым словом не упрекнула меня. В течение всей ночи брался за дело несколько раз, все с тем же удручающим результатом. Утром разъехались по домам – она просила не провожать ее.

А летом мы вдвоем поехали в Крым. Жили в маленьком сарайчике, в котором стояла одна большая кровать, и оставалось совсем немного пространства, чтобы встать с этой кровати. Окошко было завешено пожелтевшей марлей. Постепенно все наладилось. Мы занимались любовью по несколько раз в день. Утром шли на местный базар и покупали 4 персика по 30 копеек за штуку. Потом море, солнце, путешествия. О возможности брака я никогда не задумывался. Я не знал, что это такое. А жизнь тем временем начинала поворачиваться новой гранью.

Была осень 1974 года. Собралось несколько человек: Кристина, Володя Харченко, Володя Боровко (в просторечии Бен), Фима и я. Сбор происходил в комнате, которую снимал для себя Мельников, уехавший в эти дни на свою историческую родину в г. Иваново. Тему держал Бен. Большой, красивый, голубоглазый и кудрявый, он не выпускал из рук гитару и пел неплохо поставленным голосом песни собственного сочинения. Только потом я понял, что песни эти так себе, Бену явно не давала покоя слава Высоцкого, и он выдрючивался, как мог. Харченко слушал его, широко разинув рот. Сам Харченко был довольно неплохим художником, я познакомился с ним в Крыму, где он писал мой портрет. Кристина пребывала в состоянии вдохновения, так же не спуская глаз с Бена. Фима откровенно скучал и потягивал сухое вино из огромного бокала. Когда Бен, наконец, устал и смолк, завязался незатейливый разговор про товарища Сталина. Кристина водрузила на голову Бенову шляпу и сияла глазами. Ближе к ночи все пошли гулять. В какой момент Бен с Кристиной исчезли и куда они направились – мне неизвестно. Помню только, что вернувшись обратно в Мельниковские апартаменты, я зарыдал громко и неудержимо. Харченко как мог старался меня успокоить. Фима положил мне руку на плечо и сказал:

– Володь, я понимаю, что все это очень больно. Ты просто первый раз столкнулся с реальностью.

Я кивнул, давясь слезами:

– А она… она вернется? – спросил я.

– А куда она денется, – сказал Фима. – Жизнь, как правило, скупа на возможности.

Я заснул лишь под утро, куда-то провалившись.

Весь следующий день Харченко бегал за вином, и домой я вернулся уже к вечеру. Часов в 11 набрал Кристинкин номер.

– Ну что? – спросила она.

– Где ты была?

– А это тебе очень важно знать?

– Да, – ответил я.

– В таком большом четырехэтажном доме, – сказала она, – называется общежитие.

– Зачем, зачем ты это сделала?

– Знаешь, Назаров, не приставай ко мне. У тебя своя жизнь, у меня своя.

И повесила трубку.

Через несколько дней я встретил Бена в студенческом общежитии на Стромынке. Мы сидели в комнате вдвоем.

– Володя, – начал я, – она ведь тебе не нужна. Ты женат. А она пропадет. Сделай же что-нибудь.

– Хорошо, – сказал Бен. Достал бутылку вермута. – Выпить хочешь?

И мы распили ее, эту бутылку.

Вечером я писал письмо Ане Орловой, жене Ивана, Мельниковского друга. Месяц назад я провожал эту Аню с маленьким сыном в аэропорт – она летела в Вильнюс. Жила она в одном из промышленных городов Украины, а в нашем институте училась заочно. Замужем за Иваном была три года. Так вот, я писал этой Ане письмо, в котором излагал все, что со мной случилось.