48

ВЕРЮ, ПОМНЮ, ЛЮБЛЮ...

возделывали себе огороды. Косили траву для скота, который они держали в своих подсобных хозяйствах..

Мы, заключенные, ходили в лаптях. Как-то из дома я получила посылку — мама сшила из овечьей шкуры мне чулки, а Василий Платонович, Любин муж, послал калоши, которые он получил в качестве премии за хорошую работу. Однажды утром, когда мы стали собираться на работу, я увидела мои чулки и калоши на Нине Курбатовой, осужденной за воровство и проституцию. Я попросила ее вернуть мои вещи, она не отдает. Откуда у меня взялись силы — не знаю, но я набросилась на нее, повалила, и стала стаскивать с нее свою обувь. Она была ростом высокая, но я как-то ее одолела. Нашу драку и ее угрозы наблюдали многие женщины. А потом вышла из толпы уголовница, бандитка, которая пользовалась в своей среде большим авторитетом, и сказала во всеуслышание: «Если кто тронет Мельникову, будет иметь дело со мной!» По воровским законам я имела право защитить свою собственность, тем более в борьбе с противником, который был намного сильнее меня. Честность и справедливость были в цене и в воровской среде. Так у меня появилась крепкая защита.

Мы были разбиты на звенья по три человека. Наше звено — Нина Тембай, татарочка, Лена, фамилии не помню, и я. Звенья объединялись в бригады. В одном из звеньев нашей бригады были две монашенки и еще

49

женщина из Вятки, в другом звене была тетя Маша, как ее все звали — бывшая коммунистка, из сельхозкоммуны. Меня, дочь священника, попа, как она говорила, она ненавидела и все говорила, что убьет на лесоповале. Об этом знали все, и наш бригадир всегда расставляла нас так, что она была на одном конце делянки, а я на другом. Лес валили в одну сторону, и когда подпиливали дерево и оно должно было падать, кричали «берегись!», чтобы никого не придавило. В тот день, когда это случилось, рядом со звеном тети Маши стояло звено монашенок, а мы как обычно, на другом конце. Слышим, «берегись!», кричат монашенки. Все остановились, смотрят, куда будет падать дерево, огромный дуб. И к общему ужасу, дерево, вместо того чтобы падать вперед, поворачивается на подпиленном пне и падает в сторону тети Маши! Оно накрыло всё их звено! Мы бросились на помощь. Женщин разбросало в разные стороны, и почему-то все кинулись вынимать из-под дерева двух пострадавших женщин, а к тете Маше никто не подошел. Я подбежала к ней, сняла придавивший ее сук. Тетя Маша была без сознания. Я села на землю, положила ее голову себе на колени, и стала обливать ее водой из своей бутылочки. Она открыла глаза, посмотрела на меня, и опять потеряла сознание. Приехали санитары и увезли пострадавших в лазарет. Прошло около месяца, и из лазарета вернулись две женщины из звена тети Маши. С ними она передала для меня две картошки

50 О©

ВЕРЮ, ПОМНЮ, ЛЮБЛЮ…

и кусок хлеба. Конеч-

но, я была очень удивлена

и обрадована. А еще через

некоторое время прихо-

дим мы с работы, смотрю,

на моей постели сидит те-

тя Маша! Как она меня

обнимала, как просила

прощения, и все спраши-

вала, почему я это сдела-

ла, ведь никто, кроме ме-

ня к ней не подошел, а

когда она открыла глаза, Печерлаг 1941 г.

то увидела именно ту, которую грозилась убить. На работу с бригадой тетя Маша больше не ходила — у нее были множественные переломы, без палочки передвигаться она уже не могла. Ее направили на кухню чистить овощи, и с тех пор она каждый день приносила с кухни картофель к моему приходу с работы.

22 июня 1941 года мы были на работе, когда вдруг послышался сильный гул, и мы увидели, как по небу надвигается черная туча — то были самолеты, двигалась огромная темная масса. А когда мы пришли в зону, нам сказали, что началась война.

Однажды к нам на лесоповал пришел комиссар охраны. Во время обеденного перерыва он стал расспрашивать меня о моей семье, за что осуждена, где работала

Я подробно ему все рассказала. Он спросил, имею ли я какое то отношение к Ивану Григорьевичу Мельникову, заведующему мелехинской школой. Я ответила, что это мой муж, что он тоже в заключении, не знаю, где он сейчас и что с ним стало. Комиссар дал мне прочесть газету, в которой была статья о 1 секретаре Западно-Сибирского крайкома партии Эйхе. В статье говорилось, что Эйхе — изменник Родины, что он возглавлял контрреволюционную организацию, и приводился список членов этой организации. В этом списке была и фамилия моего мужа, указано, где и кем он работал, и был написан приговор — расстрел. Так еще в заключении я узнала, что стало с Иваном.

Зимой 1942 года в зону приехали военные во главе с генералом. Начальник лагеря сказал, что будет комиссия. Стали нас вызывать к генералу по очереди, спрашивать, какая статья, за что сидим, какой срок. После их отъезда наш начальник пришел к нам в барак и велел собираться с вещами двум немкам, еще одной женщине и мне. Я обрадовалась, стала раздавать свои вещи другим — думала, нас отпускают домой. Но начальник меня заверил, что нас отправляют на север, в Воркуту. Долго я не хотела ему верить, но он все-таки убедил меня собрать свои вещи назад.

Отправили нас на станцию Бира, погрузили в теплушки — так называли грузовые вагоны — и повезли. Ехали долго, часто останавливались и подолгу

52

ВЕРЮ, ПОМНЮ, ЛЮБЛЮ...

стояли, пропускали эшелоны с солдатами, которых везли на фронт. А три раза в день останавливались, и нам давали еду: по большой рыбине, пересыпанной крупной солью, а пить давали только раз в день и то немного. От соленой камбалы очень хотелось пить, и часто во время долгих стоянок по вагонам раздавались крики: «Пить! Воды!». Конвойные кричали на нас, ругались, но истомленные жаждой заключенные не умолкали. А прохожие на станциях кричали нам: «изменники, враги народа, фашисты». Так больно было слышать их слова!

Наконец, привезли на станцию Печера, разгрузили и повели в сторону тундры в Печерлаг. Этап был большой. По дороге делали остановки, заводили нас в зоны заключенных, оставляли от нашего эшелона по несколько мужчин и женщин, остальных вели дальше. Когда пришли на штабную колонну №2 6, нас, отобранных в Бирлаге, оставалось только несколько мужчин и четыре женщины.

Началась жизнь на новом месте в Печерлаге. Здесь работа была другая — поочередно мыли на кухне посуду, стирали для заключенных белье, делали уборку в помещениях вольнонаемных в зоне и за ее пределами. С фронта нам стали привозить окровавленное белье, телогрейки, бушлаты, рваные от пуль. Мы стирали и чинили одежду, и отправляли обратно на фронт. Так продолжалось до конца войны. Порой от нас уводили этапы, а к нам приходило пополнение. Женщин

53

направляли в женские колонны, мужчин — в мужские, но меня пока не трогали. Меня стали посылать за зону, делать уборку и готовить обед для двух инженеров, которые жили в отдельном помещении. От них я услышала о начальнике Печерлага Успенском, которого называли отцеубийцей. В колонну, где он работал простым охранником, в одном этапе привезли его отца, священника Успенского. Во время его дежурства отец попросил разрешения сходить в туалет за кусты, но сын не позволил. Отец Успенский не послушал, зашел за куст, он не думал, что сын способен его убить. Но у сына не дрогнула рука. Эта весть дошла до высшего начальства, и оттуда пришло распоряжение: охранника Успенского за его доблестный поступок как преданного служению Родине назначить начальником Печерлага. Так за свою верность служению отечеству охранник Успенский получил должность начальника Печерлага и прозвище «Отцеубийца». Он приезжал к нам на колонну. Это был здоровый высокий мужчина, но все, даже вольнонаемные, относились к нему с пренебрежением, хотя вида старались не показывать.