43

конвой. Хорошо, когда попадался добрый конвой, и не дай Бог, когда дежурили вредные. Когда попадались добрые охранники, они старались поставить нас в такую зону, где есть ручеек, попить воды. Нам на обед давали камбалу, пересыпанную крупной солью, а воды лишь по небольшой бутылке. Всегда очень хотелось пить. Разрешали и сорвать какую-нибудь ягоду, если, к счастью, попадется. Но если попадался злой конвоир, он делал зону так, чтобы мы видели воду, но не могли ее достать, видели ягоды, но нельзя было их сорвать. Мы просили: «Гражданин начальник, разреши взять воды», а нам отвечали: «Отойди, пристрелю». А был один такой картавый конвоир, так он говорил: «Пристрелю, а потом в изолятор посажу»,

И все же женщинам было немного легче, чем мужчинам. Мы старались следить за собой, обстирывали себя, да и духовно были крепче. Как и мужчины, мы находились в одном помещении с уголовницами, воровками, но отношения все же были более добрые. А вот нашим мужчинам было сложнее. Уголовники отбирали еду, оставляя политических голодными, и так они должны были идти на работу. Мужчины чаще стали болеть, худели, становились похожими на скелеты. И все равно каждое утро их грузили в сани и везли на лесоповал, а с работы стали привозить мертвых. Не раз мы видели, как охранники тащили за ноги такой скелет, а он головой стучит по земле. А потом трупы везли куда-то на захоронение. Я бегала за покойниками,

ВЕРЮ, ПОМНЮ, ЛЮБЛЮ...

все смотрела, нет ли кого из наших: отца, брата, дяди Иакова, моего мужа Ивана или кого-нибудь из знакомых. Я была как дурная от переживаемого ужаса. Вы только представьте себе, как культурные, образованные люди: учителя, инженеры, ученые, да простые рабочие — дерутся на помойке, отнимая друг у друга картофельные очистки, рыбьи кости, в общем, все, что выбрасывалось как пищевые отходы. Многие заболевали. Было больно смотреть на этих посиневших умирающих людей. Помню, как один бегал весь синий, совершенно голый, и вдруг упал и умер. Как я плакала, глядя на этих ни в чем не повинных умирающих людей! К концу года в зоне не осталось и половины наших мужчин, осужденных по политической статье. На этап никого не отправляли — все ушли из жизни. Ушли, словно растворились, растаяли. Ни могил, ни крестов. Помню, когда в 1938 году меня взяли в лазарет работать санитаркой, там в мученьях умирал один больной. Говорили, что москвич, артист Большого театра. Я дежурила у его постели. Он просил меня не отходить, чувствовал, что умирает. Я его успокаивала, как могла, говорила, что поправится, еще увидит семью. Надо только немного потерпеть. Его мучила жажда, попросил принести воды. Только я отошла, как услышала, что что-то упало. Повернулась — а это он. Упал с топчана, лежит на полу уже мертвый. Так закончились его мучения. Но я думала о том, что может сейчас так же в бреду, где-то на зоне умирают мои

45

близкие и дорогие: папа, Коля, Иван... Кто расскажет мне о последних минутах их жизни? И будут ли у них могилы, куда можно будет прийти, если сама буду жива, и хотя бы проститься по- христиански?..

Лето 1938 года запомнила на всю жизнь. А если попробуешь забыть, напомнят шрамы. Воскресенье, выходной день. Нашего доктора, по фамилии Олик в лазарете не было. Ночью дежурил фельдшер, старичок, тоже заключенный. Его должна была сменить медсестра Полина, осужденная по бытовой статье. Она ненавидела политических, бывшая комсомолка, нас считала врагами народа. Я в то дежурство мыла пол в палате уголовников. Вдруг меня пронзила резкая боль справа в животе. Губы посинели, стало так плохо, что фельдшер велел мне лечь в постель. Но пришла Полина и сказала, что не примет дежурство, до тех пор, пока я не закончу уборку. Мне пришлось встать и через силу продолжить мытье пола.

И тут, я считаю, по милости Божьей, в лазарет пришел доктор Олик. Ребята-уголовники из палаты сказали мне об этом, и я как была, с мокрыми руками, пошла к врачу. Доктор спросил, что со мной, почему мокрые руки. Фельдшер стал ему объяснять, что медсестра Полина не принимает у него дежурство, пока я не вымою пол. Что он, видя мое состояние, запретил мне работать и велел лежать, а Полине сказал, что готов продлить свое дежурство, но заключенная Мельникова не послушалась и продолжила мыть полы

46

У

Выслушав это доктор

Олик, сам из ссыльных

немцев с Поволжья, был

взбешен, я думала, что он

задушит Полину. Меня

срочно стали готовить к

операции. Оказалось, что

лопнул аппендикс, начал-

ся перитонит. Оперирова-

ли по живому, без нарко-

за, думали, что уже не вы-

живу. Даже шов сделали

грубый. И все же я спра-

вилась, выдержала. Док-

тор Олик спас мне жизнь.

В 1939 году Олику разре-

шили выезд домой. Он с

женой и детьми поехал на станцию Тайшет на грузо-

вой машине. Он сидел в кабине с шофером, а семья в

кузове. Дорогой грузовик перевернулся. Шофер и се-

мья врача остались живы, а доктор погиб. Ходили

слухи, что это было сделано специально.

сё, о чём я пишу, лишь малая доля того, что

пришлось пережить. Разве можно описать все

эти страдания, этапы, эту жизнь рядом с уголовника-

ми, эти темные двухэтажные нары, душевную и физи-

ческую боль? Были моменты, когда хотелось покон-

1931 г. Сестры Люба, Вера,

Зоя, Валентина

47

С. Г Федина

чить с собой. Все, что со мной произошло, изменило не только мою жизнь, но и жизнь нашей мамочки и моих сестренок: Веры, Любы, Нади и Зоиньки. Им тоже пришлось пройти нелегкий путь детей врага народа. Сердце болело: как там мама с ребятишками, без помощи, без средств к существованию. Слава Богу, Господь помог им выжить, посылал им добрых людей. Жители Лебедянки помогли мамочке сохранить и не растерять своих детей.

В конце 1939 года я получила от мамы письмо. Из него узнала, что Люба окончила школу, получила среднее образование, и уехала в Караганду. Там поступила в Горный техникум. Вышла замуж за молодого инженера, только что окончившего Горный институт, и их направили на работу в город Черемхово, неподалеку от Тайшета. А вскоре после маминого письма нас, несколько женщин и мужчин, этапом увезли в БИРЛАГ — на станцию Бира, недалеко от Хабаровска, в Саянские горы. В этом лагере были одни женщины — около десяти тысяч, и политические, и уголовные, и осужденные по бытовой статье. Жили мы в деревянных бараках, с двухэтажными нарами с проходом между ними — сделано наподобие железнодорожных вагонов. В общем, чуть лучше, чем в Тайшетлаге. К стенам прибиты дощечки с фамилиями заключенных. Бригадиром у нас была Дуся Перегудова, молодая добрая женщина. Работа была разная: лесоповал в сопках, копали землю, на которой вольнонаемные