Как относились к латинскому языку те, изучение которого было им «на потребу», т. е. профессора, преподаватели? Заведующий кафедрой анатомии, он же декан, Николай Павлович Александров16, «в минуты жизни трудные» приходил на помощь учителям. Высокого роста, седой, как лунь, с лицом пепельного цвета и голосом «шаляпинской» силы, он иногда устраивал со студентами беседы «о значении изучения латинского языка». Он говорил, сам себя слушал и смотрел, какое впечатление его речь производит на студентов и учителей. «Они» (первые) в этом случае не решались выступать в защиту, ссылаясь на строение рецептов. Никогда не забудет Пётр Алексеевич случая, как бывший ранее заведующим кафедрой физиологии, а в тот момент зав[едующий] уч[ебной] частью, в настоящее время член медицинской академии – Василий Васильевич Парин17 вызвал к себе в кабинет всю тройку латинистов и просил их продиктовать студентам следующее выражение:

Multa sunt, quae scimus,

Plura sunt, quae divinamus,

Plurima sunt, quae ignoramus.18

П. А. не только в том только единственным случае, когда переданы были эти слова, но во всех случаях и во всех учебных учреждениях, где он преподавал латинский язык, свято соблюдал завет В. В. Парина и когда приходилось проходить неправильные степени сравнения прилагательного multus, диктовал это продолжение с указанием, что оно должно быть девизом в их жизни: двигаться в науке от «divimus» (гипотезы) к раскрытию тайны того, «quae ignoramus» (работать на науку). Через 18 лет после первой записи этого выражения в медицинском институте (1942 г.) П. А. встретил свою бывшую ученицу (в 1960 г.) во второй городской больнице Свердловска и она (Бересенёва) прочитала ему это выражение. Что сказать по этому поводу? Что может быть лучшей наградой в жизни учителю, как увидеть, что труды его не пропали даром.

Началась война… и жизнь сразу же изменилась. Уже в августе «латинисты» Липин и Игнатьев19 со студентами были направлены на Московский торфяник на сушку и уборку торфа. Первого сентября начались занятия, по 20-го те же «латинисты» со студентами и другими учителями были направлены в Сысертский район на уборку урожая. Занятия по латинскому яз[ыку] из главного корпуса перенесены были во второй корпус, где не было центрального отопления. Комендант здания более всего боялся за лягушек, которые были в подвале и отеплял его. Печи топили хозяева лабораторий для себя, а так как у «латинистов» не было своих комнат, а они были на иждивении, то было так: с утра они замерзали в чужих комнатах, а к концу их занятий хозяева начинали топить печи для себя. Питание сокращалось и сокращалось. Был случай, что П. А. встретился в столовой, где давалось дополнительное питание (УДП) со своей студенткой Мокеевой, и она подложила ему на стол маленький кусочек хлеба. Начинали припухать ноги. Что делать?

В марте 1943 г., когда П. А. подал заявление об уходе заведуюшему учебной частью института проф[ессору] Пунину (был эвакуирован из Смоленска) он с укором ему сказал: «Хорошенькое дело: старший преподаватель вуза уходит в какие-то сторожа». П. А. промолчал, но в глазах у него уже рябило и ноги подкашивались. … Профессор имел неплохое снабжение питанием. Как это сказано: «Сытый голодного не разумеет».

У П. А. было много его учеников, ответственных работников, к которым он пришёл и чистосердечно сказал: «Ребята, я голодаю». Один из них, начальник цеха № 1 Борис Иванович Всехвальных20 назначил его чернорабочим цеха, а завком его откомандировал на Московский тракт в контрольную будку контролёром по вывозке дров. В будке было четыре контролёра: два от лесничества и два от завкома ВИЗа, одним из которых был П. А. Работа заключалась в надзоре за вывозкой дров из лесничества. Дежурили по двое сутками. Один из контролёров от лесничества тоже был ученик П. А. и, принося на будку пол литра молока (у него была корова) подливал П. А. в чай. Однажды ночью в будку приехала какая-то партия геологоразведчиков и попросила разрешение позавтракать в будке. У них были банки с консервами – молоком, мясом – как видно, в достаточном количестве и от их взоров не ускользнуло, какой завистью смотрели на них дежурные контролёры, поэтому, уходя, они оставили в банках понемногу консервов. Как только они вышли из будки, Варвара Артемьевна (контролёр от лесничества) предложила П. А. делить остатки… и они поделили. Ночами было дежурить жутко и опасно, к тому же будка кишела от клопов.

В начале мая П. А. направили завхозом и зав[едующим] складом в пионер-лагерь в деревню Крутиху. Работа была беспокойная, и ноги у него стали ещё больше опухать, пришлось от работы отказаться. Помнится, как однажды в лагерь пришла его жена – Анна Фридриховна и сказала: «Я больше не могу». По возвращении в город он случайно встретился с одним знакомым ВИЗовским инженером и он предложил ему работу сторожем на огороде служащих заводоуправления с условием оплаты труда частично картофелем. Он принял предложение. Его товарищем по работе был старичок Смирнов, а дежурили они по суткам. Лето было дождливое. Были случаи, что сторожей на огороде убивали. П. А. спасало только то, что по близости жил один его ученик, в избушку которого он заходил погреться. В тёмные ночи П. А. давал выстрел в небо из бельгийского ружья «Лепаж», чтобы показать, что он бдит, а сам уходил на веранду дома своего ученика. С дежурства приходилось возвращаться под дождём босым через весь посёлок ВИЗа. На дежурство приходила Анна Фридриховна с хлебом и каким-либо варевом. Иногда товарищ по работе – старик Смирнов приносил ботву от моркови и говорил: «Это тебе мая старуха посылает – свари с чем-либо суп».

19-го сентября ночью П. А. с женой дежурили в будке, около которой стояли мешки с картошкой. Сидели они у двери стеной к выходу: приходи, руби головы и забирай картошку. Кругом глушь. … Дома в отдалении.

20/IX пришла машина за картошкой. Поздно при луне П. А. с женой возвращались домой. Заработок составил полтонны картошки, которой питались до февраля.

Затем назначили П. А. десятником на склад топлива. Нужно было ходить по цехам, проверять в бункерах запасы каменного угля и направлять вагончики с ним по цехам. Кроме того, нужно было получать уголь, дрова и отпускать их. В тёмную ночь П. А. шагал по рельсам в цеха, кругом гудки…

В октябре отделу кадров было поставлено на вид, что на заводе работает человек не по своей квалификации и П. А. был сделан намёк: пора уходить.

Когда П. А. передал свою трудовую книжку с последней записью: работал десятником, там снача[ла] затруднились сформулировать в приказе, кого же принимают в старшие преподаватели латинского языка, но потом обошли последнюю работу и просто записали: назначить (имярек) старшим преподавателем латинского языка.

В юридическом институте было два основных преподавателя латинского языка: Григорий Соломонович Зельдович (из провизоров) и П. А. По-урочно занимался иногда Иван Нилович Мезенцев. Назначение латинского языка было главным образом обслуживать только что введённое в план юрид[ических] институтов «Римское право». Читать лекции по «Римскому праву» был направлен из лагеря ссыльных правая рука Милюкова – Александр Маркович Винавер.21 Он и стал направлять учебную деятельность латинистов – Зельдовича и Иконникова. Он старался сузить задачи изучения латинского яз[ыка] в институте только изучением юридических терминов. Он так и говорил: «оставьте грамматику, вот вам список таких-то терминов, переведите их студентам и скажите, что бы они их заучили». Ясно было, что профессор делал «передержку», утрировал задачу изучения языка и ставил преподавателей в нелепое положение. К этому времени вышел новый учебник латинского яз[ыка], составленный бригадой авторов в составе В. И. Громова, М. М. Марковича и В. П. Глики (Юридическое издательство НКЮ СССР, Москва, 1941 г.). В соответствии с программой и учебником занятия в юридическом институте уже более походили на латинский язык, чем в медицинском ин[ститу]-те. Проходился, например, синтаксис: ablativus absolutus, accusativus cum infinitivus, предложения с ut, cum и si, не говоря уже о таких грамматических формах, как gerundium и gerundivum. Преподавателям пришлось изучать юридическую терминологию, в чём им очень помог А. М. Винавер. С ним, однако, не пришлось долго работать по сложившимся для него неблагоприятным событиям, которые, очевидно, содействовали его смерти. Он был очень требовательный на экзаменах и имел старую привычку вызывать на экзамен по нескольку раз. Он читал ещё лекции по гражданскому праву заочникам, которые, узнав о его требовательности, насторожились и заявили директору заочного юридического ин[ститу]-та М. М. Любавскому о том, что будто бы он на лекции сказал, что на Западе лучше поставлено юридическое дело, чем в СССР. Сообщили об этом в МВД. Винавер отрицал это. Назначена была целая комиссия по расследованию этого дела. Решение было вынесено такое: Винавера отстранить от работы в заочном отделении, а в стационаре – оставить за ним только «Римское право». Старика это, конечно, расстроило. У зав[едующего] учебной частью института проф[ессора] Б. Б. Черепахина22 в скором времени после этого инцидента было семейное торжество: свадьба его единственной дочери. Винавер жил в институте вблизи квартиры Черепахина и «зван был на пир». Выпивали. Выпил и он «единую» и перед ним стояла ещё вторая, но вдруг он сказал: «Мне что-то неловко… и был «там». Когда пришли студенты, чтобы перенести покойника в его квартиру, то они застали его сидевшим в кресле и перед ним стояла «вторая». Вспомнилось пушкинское: «Блажен, кто чашу жизни не допил до конца». На похороны из Москвы приезжала жена – нестарая женщина, как говорили, из «бывших высоких». Летом же перед этим (он умер зимой) у него гостили дети: девочка 13 лет и мальчик 8 л[ет]. Умер А. М. Винавер 65 л[ет]. Предполагалось, что через год должна была кончиться его ссылка, и он должен был вернуться в Москву.