— С удовольствием, — Левицкий принес коробку и достал из нее завернутую в пергамент рамку.
Изумительная работа, тонкая как кружево резьба. Яков Платонович понял, какой снимок он хотел бы видеть в ней. Не свой и Анны — для Павла, а одной Анны, тот, что был у него в бумажнике. Он вытащил бумажник, а из нее карточку жены и приложил к рамке. Эта карточка была слишком маленькой для нее, но соответствующего размера будет смотреться бесподобно.
— Я возьму эту рамку, отложите ее для меня, пожалуйста. На днях я занесу Вам пластину. Хочу сделать приятное и самому себе, а не только Павлу Александровичу, — улыбнулся он. — А для дяди я даже не знаю, какое обрамление выбрать. Может, Вы поможете?
— Я бы подождал до того, как будут напечатаны карточки. Часто сразу бывает понятно, какая рамка подходит больше всего. Как скоро Вам нужны карточки? Я могу сделать сегодня и занести Вам в управление уже утром.
— Мне не к спеху.
— Тогда я постараюсь зайти завтра после обеда или послезавтра.
— Сколько все же я Вам должен?
— Вот когда Вы получите мою работу, тогда и сочтемся.
Штольман понял, что фотограф постарается убедить его, что все, как говорится, за счет заведения. Поскольку Его Сиятельство был очень щедр. И если еще он мог как-то согласиться не платить за печать карточек, раз уж Павел вроде как это уже оплатил, то за дорогие рамки однозначно нет. За подарок Павлу и себе самому он заплатит из собственного кармана.
Яков Платонович пока не знал, куда поставит карточку жены в костяной рамке, но знал, что будет смотреть на нее довольно часто. Как и на ту, что была у него при себе. Анна была единственной женщиной, чья карточка заняла свое место в отделении бумажника. И для которой он выбрал рамку. У него не было снимков любовниц кроме Нежинской. Он хотел бы иметь карточку Лизы, его первой пассии, но не насмелился тогда попросить. Он ухмыльнулся, а если б попросил, какую бы причину привела княгиня Ливен, чтобы отказать в просьбе своему любовнику? Он как-то попросил карточку у Ноэль, но она сказала, что суеверна. Что если она подарит ему свой снимок, они скоро расстанутся. После того разговора их отношения продолжались еще больше года. Кроме Лизы и Ноэль, женщин с которыми у него были самые светлые и значимые в его жизни отношения — до Анны, он не хотел иметь ничьих портретов.
Нежинская сама предложила обменяться снимками в начале их связи, когда между ними была страсть — взаимная, как ему тогда казалось. Он получил снимок и… положил его в одну из книг. Поставить карточку любовницы на виду ему и в голову не пришло. К чему подобные сентиментальные излишества? Любовница же не возлюбленная, да и он не восемнадцатилетний юнец, чтоб вздыхать над образом прекрасной дамы. Не поставила его карточку и Нина Аркадьевна, хоть и сама просила о ней. Как он сейчас предполагал, наверное, чтоб портрет одного любовника не увидели другие. А, может, и потому, что изображение чиновника по особым поручениям было нужно ей для того, чтобы показать его человеку вроде Лассаля — для слежки за объектом… до получения приказа об устранении… Карточка Нежинской так и лежала в книге, со временем он забыл про нее… ну или, если уж быть честным с самим с собой, хотел забыть…
Он достал ее снова только в Затонске, когда разбирал свои вещи. Женщина, которая снизвела его и так невеликое доверие к людям до минимума, да что там, до отрицательных величин. Яркая, манящая, опасная и коварная — как огонь. Смотреть и восхищаться можно, дотрагиваться не стоит ни в коем разе — обожжет или спалит до тла, до пепла… Рука сама потянулась за спичками. И не дрогнула перед тем, как он поднес спичку к фотографической бумаге, и она занялась пламенем. Не дрогнула, так как у него не было сомнений, стоит ли это делать… Но его, можно сказать, внутренне пробрала дрожь, передернуло от неприятной мысли, что из-за неимоверной глупости в свое время он позволил себе связаться с этой особой… и что из-за еще большей глупости ему, очень вероятно, придется иметь с ней дело вновь… Как и произошло позже… Как ему тогда хотелось, чтоб пламя уничтожило не только бумагу с изображением этой женщины, но и мосты… возведенные между ним и ней когда-то в Петербурге…
Воспоминания о жизни в столице натолкнули его на идею о том, куда поставить снимок Анны. Он поставит его в кабинете завещанной ему отцом князем Ливеном квартиры, той, где он когда-то хотел попросить карточку у, как недавно оказалось, его супруги… Да, портрет Анны в костяной рамке непременно будет стоять на столе в его кабинете… будет стоять открыто, и ему не будет неловко, если кто-то сочтет это проявлением его чувств к жене… или даже излишней сентиментальностью… Жена, особенно любимая, это не любовницы, коих в жизни мужчины может быть энное количество, и которые, сменяя одна другую, часто не даже не запоминаются. Жена — это все…
Анна стала для него всем давно… когда он даже не смел надеяться, что она будет его… нет, не любовницей, а возлюбленной… той, которой он сможет свободно открыть свое сердце. Сердце, которое с далеких дней его молодости не ведало настоящих чувств… и было переполено ими настолько, что они иногда прорывались наружу помимо его воли — через взгляды, через касания и поцелуи рук… через вроде бы ничего не значившие слова, которые на самом деле значили так много — как представлялось ему.
Если ли бы у него была возможность объясниться, он мог бы сделать это, вынув из бумажника “миниатюру” Анны, которую позаимствовал из негодного снимка с места преступления, и сказав ей: «Анна Викторовна, Вы всегда со мной. В моем сердце. Но я был бы безмерно счастлив, если бы Вы всегда были в моей жизни». Изображение Анны оказалось на карточке по ошибке — Коробейников сделал случайный снимок, когда она проходила вдали от фотографической камеры. Снимок оказался совершенно бесполезным для следствия и бесценным для начальника сыскного отделения Штольмана — на переднем плане вместо тела жертвы было размытое пятно, а на заднем — фигура, дорогая сердцу следователя. Увидев карточку, он быстро отложил ее в сторону, чтоб не смешалась с теми, что будут приложены к делу, а вечером, когда остался в кабинете один, вырезал изображение Анны Викторовны и положил его в потайное отделение бумажника. Чтоб она была поближе к сердцу. Хоть так, если по-другому невозможно.
Он не расставался со снимком, пока прошлой зимой, раненый, не очнулся около чьей-то усадьбы. Первой его мыслью была та, что он, слава Богу, остался жив. Второй — что теперь будет с Анной, его Анной, его женой. Третьей — что у него с собой был ее снимок. Определить, что за женщина была на малюсеньком прямоугольнике фотографической бумаги длиной дюйма в полтора, было затруднительно даже с помощью лупы. Какая-то дама в платье и шляпке. Но кто именно? Да хоть та же Нежинская, которая приехала к своему бывшему (и бывшему ли — по мнению жителей Затонска) любовнику в провинциальный городок. То, что это была Анна Викторовна, знал лишь он сам. И все же, если задаться такой целью, наверное, можно было бы опознать, что это была барышня Миронова. Тогда, чтоб оградить Анну от возможных проблем, плохо слушавшимися от волнения, холода и слабости пальцами он достал из потайного отделения бумажника снимок и порвал его на мелкие клочки, а бумажник спрятал под камнем. Бумажник ему потом принес тайный советник Васильев, нашедший его около доставшемуся ему по наследству от дальнего родственника имения, вместе со своим слугой выходивший его, а затем и устроивший их с Анной тайное венчание… Вот кому он подарит одну из их с Анной карточек, которые напечатает Левицкий. Как напоминание о том великодушном поступке, благодаря которому они с Анной обрели долгожданное счастье и начали новую веху их жизни. Сан Саныч не был сентиментальным, но жест Штольмана оценить бы смог, ведь он сам был женат по любви. С Эмилией Николаевной, которая и в свои годы оставалась красивейшей и очаровательнейшей женщиной, они составляли прекрасную пару.
