Я задрожала от ярости.

В сложенных, точно для молитвы, руках Томпсона, вдруг сверкнул неведомо откуда взявшийся ритуальный нож с длинным лезвием.

— Возьми нож, маленькая русская леди, — тихо и торжественно произнес он и простер руки. Я увидела слабое сияние вокруг его головы. Он протягивал мне нож, точно чашу с причастием. И я невольно сделала шаг вперед.

— Вера. Вера. Вера.

Я заколебалась. Сознание точно раздвоилось. Одна часть меня осознавала, что я стою на какой-то границе, невидимой глазу, и должна во что бы то ни стало оставаться на стороне Антона. Другая часть пылала и рвалась. Эта другая часть видела только Магду, ее непристойный наряд, ее перекошенный рот, ее горящие похотью глаза, устремленные на моего мальчика. Эта другая часть хотела убивать, резать, рвать на части. Красный туман застилал мне глаза. Магда издала томный кошачий стон, и я сделала еще один шаг навстречу Пасечнику.

— Вера!..

Что-то в Тошкином голосе остановило меня на секунду. Я чуть повернула голову, и сквозь кровавый морок увидела, как напряженно дрожит его рука с пистолетом, как с концов растрепанных черных волос срываются крохотные искры.

— Ты должна помочь мне, — сказал он по-русски, потом закрыл глаза, точно очень устал, и добавил несколько слов на непонятном языке. — Я не удержу тебя. Помоги мне. Помоги!..

Его рука дрожала все сильнее, черты лица заострились, из ноздрей стремительно потекли две тонкие струйки крови, и мое сердце мгновенно забыло о том, что такое ненависть и ревность. Бесконечная любовь и отчаянная жалость рванулись из него навстречу Тошке, и я вдруг увидела, как они выглядят: нестерпимо-синяя любовь и золотая жалость. Они окутали моего бедного мальчика прозрачным радужным коконом, и на мгновение его лицо исчезло в вихре крутящихся синих с золотом полос.

А потом что-то произошло. Тошка как будто стал выше ростом. Я растерянно следила, как отрываются от пола его босые ступни. Все выше, выше… Пасечник пронзительно вскрикнул. Я повернула голову и увидела, как мгновенная судорога изумления и ярости исказила его красивое лицо католического святого.

— Хорьботой-боо, — прошипел он. — Шестая ступень посвящения… Не может быть… я не верю!

— Отпусти девушку, — тихо сказал Антон, обращаясь к пианисту, и тот покорно выпустил из рук очнувшуюся Таню. Таня метнулась к алтарю, схватила Тими и судорожно прижала его к себе. По ее лицу градом текли слезы, но она молчала. Я с облегчением увидела, что неподвижный до того младенец завозился на ее руках и сразу, не открывая глаз, потянулся к материнской груди. Больше не обращая ни на кого внимания, Таня присела на сатанинский алтарь, скинула платьице с плеча и стала кормить своего сына. Тошка смотрел на них, и его лицо излучало бесконечный покой, несмотря на темную кровь, все еще струившуюся по подбородку.

— Развяжи Нэнси, — по-прежнему тихо произнес он, и пианист поспешно принялся распутывать узлы.

Мне это снится, — подумала я отстраненно. — Этого не может быть, мне все это снится. И свечи… Такой странный, тяжелый запах.

— Теперь уходите все.

Тошкин голос был как теплый мед и подогретое вино. В нем не было угрозы, только покой и утешение. Он не прогонял, а отпускал. Несколько согнутых фигур повиновались и покорно скользнули к двери за алтарем, спеша исполнить его волю, спеша покинуть подземелье…

— Стойте! — голос Пасечника прогремел под каменными сводами, как удар грома. — Дети мои, посмотрите на меня!

Я подняла голову. Томпсон висел под самым потолком, раскинув руки, точно распятый. Явственное сияние окружало его голову, такое же сияние струилось из глаз.

— Люцифер!.. — шепот пронесся по залу, отражаясь от стен, — Люцифер, Ангел Света!..

Адепты Сатаны повалились на колени.

— Дитя мое, — Пасечник обращался к Тошке, в его чудесном мелодичном голосе сквозили нежность и печаль. — Мое бедное дитя!.. Ты не можешь повелевать в моем доме. Твои руки в крови. Ты убивал невинных.

Убивал невинных. Эти слова отдались страшным холодом в моем сердце. Чем они отозвались в Тошкиной душе, мне было бы лучше не знать. Но я знала.

Тошка упал сверху с такой силой, что ударился сначала спиной о стену, и только потом рухнул на пол. Пистолет выпал из его руки. Я инстинктивно бросилась вперед, чтобы поднять оружие, пока им не воспользовался кто-нибудь из прислужников Томпсона, и… увидела, что это сухая ветка. Сухая ветка, подобранная на кладбище, всеми забытом кладбище, таком старом, что на нем давным-давно никого не хоронят.

Глава 12

— Ну, что, ольхонский щенок?.. Я же говорил, что твой пистолет не выстрелит, — Пасечник засмеялся мелодичным, дразнящим, торжествующим смехом и медленно опустился вниз. Он стоял теперь у своего алтаря, тонкий и светлый, его красота завораживала и усыпляла. Его паства ерзала на коленях, в экстазе протягивая к нему руки. Тошка лежал ничком и не шевелился.

— Теперь, пожалуй, я возьму не только твою жизнь, Хорьботой-боо, — задумчиво произнес Томпсон и бросил взгляд на каменную плиту, где по-прежнему лежала Нэнси, свободная от веревок, но так и не открывшая глаз. — Уберите девчонку с алтаря! Рыбак, я тебя прощаю. Ты можешь взять ее себе, раз она тебе так понравилась. Не знаю, правда, что ты теперь станешь с ней делать.

Из-за спин паствы выдвинулся понурый и жалкий красавец-блондин, которого я даже не заметила в зале, так он был не похож сам на себя. Кажется, наказание, которому Томпсон обещал его подвергнуть, было достаточно жестоким.

— Да, Пасечник, — покорно произнес он, подступил к алтарю и взял Нэнси на руки.

Маленький Тими вдруг оторвался от материнской груди и заплакал. Таня, прижимая к себе ребенка, скользнула к стене и вжалась в угол, сверкая глазами. На лице Томпсона появилась снисходительная усмешка. Он печально покачал головой, глядя на пепельно-серую Таню и повернулся ко мне.

— Мы потеряли так много времени, — ласково протянул он и обнял меня всю взглядом своих сияющих глаз. — Нам давно пора начинать… Иди ко мне, моя маленькая русская леди.

Я попятилась. Я уже поняла, что он задумал.

— Раздеть ее, Пасечник? — угодливо предложил пианист и повернулся ко мне, расставив руки, как будто собирался ловить перепелку.

— Она разденется сама, — Томпсон улыбался и улыбался, и меня скрутило изнутри чувство дикого детского стыда, как будто отец собирался снять с меня, маленькой, штанишки и выпороть. — Правда же, ты разденешься для меня, моя славная русская Вера?

— Нет, — прошептала я, не слыша своего голоса.

— Да, — из его глаз изливалось тепло, оно обволакивало меня со всех сторон, я видела его любовь… Она была прозрачной и алой, точно лепестки роз. Это была другая любовь. Другая. Она пахла пряностями и мускусом. Она пахла страстью.

Я беспомощно оглянулась. Тошка продолжал лежать неподвижно, уткнувшись лбом в каменный пол.

— Не надейся на него, дорогая моя, — Пасечник покачал головой, его глаза на мгновение стали холодными, как стол в морге. — Он тебе не поможет. Поверь мне, я ведь этнограф. Сибирские шаманы никогда не были близки русской вере. Даже в восемнадцатом веке они предпочли буддизм и ламаизм, а не вашего юродивого Христа. Хотя… славянское язычество, конечно… но это было так давно. Русь предала своих богов и крестилась, а сибирские шаманы остались верны духам предков. Поверь мне, дорогая, твой щенок гораздо ближе ко мне, чем к тебе.

— При чем тут шаманы? — прошептала я непослушными губами и попятилась. Пасечник не двигался с места, но каким-то непостижимым образом расстояние между нами сокращалось с каждой секундой.

— Мальчонка родом с Ольхона, острова на Байкале, — пояснил Томпсон небрежно. — Он обладает утха — шаманским корнем. Ты же видела, конечно, тэнгерийн-тэмдэг у него под левым соском.