В этот момент за алтарем бесшумно отворилась скрытая пурпурным занавесом дверь, и в зал один за другим начали входить люди. Видимо, какой-то вход в подземелье из дома все-таки существовал. Первым шел мистер Томпсон, профессор, хозяин и, по совместительству, главный герой пошлого мистического романчика, в который мы попали, решив прогуляться в чудесный городок Нью Хоуп, в переводе на русский — Новая Надежда. Ненавижу имя Надежда, с тех самых пор, как мой отец влюбился в женщину с таким именем и решил уйти от нас. Отец потом вернулся, но это ничему не помогло. И не спасло его. Он выстрелил себе в сердце из охотничьего ружья, когда мне едва исполнилось восемнадцать лет.

Не в силах сдвинуться с места, я смотрела на собравшихся, узнавая среди них тех, кого видела в «Одиллии». Только выглядели они теперь несколько иначе. Не было бриллиантов и смокингов, но не было и никаких мрачных балахонов, капюшонов, надвинутых на лица, и фанатичного огня в глазах — сподвижники Томпсона, скорее, походили на сборище сексуальных маньяков разной степени оголтелости. Их одежда просто кричала о самых разнузданных секс-шопах, коротенькие кожаные шорты считались здесь, кажется, пределом скромности, а макияж на женщинах и даже некоторых мужчинах был таким вызывающим, что напоминал уже разве что пародию на макияж.

— Посмотрите, кто пожаловал! — резкий голос Магды прозвучал во внезапно наступившей тишине: Таня перестала заходиться в крике и, потеряв сознание, обмякла в руках пианиста. — Черная богородица! Кто первый ее оприходует, а?..

— Не спеши, Магда, — в голосе мистера Томпсона слышалась теплая усмешка, он был приятен, этот голос, надо отдать ему должное, дружелюбен и мягок, в нем не было ничего угрожающего. — Ты все время торопишься. А у нас еще одна гостья. Маленькая русская леди. Тоже очень приятный сюрприз. Подойдите сюда, дорогая. Не бойтесь.

Профессор ласково улыбнулся мне. Среди всех этих людей он один выглядел почти обычно — светлая легкая рубаха из тончайшего индийского хлопка длиной почти до колен, такие же штаны. Этот костюм делал его похожим на мальчишку. К тому же, Томпсон был босиком — точно так же, как в утро нашего знакомства. Он смотрел на меня и улыбался, и манил меня рукой, и мне вдруг захотелось подойти к нему. Все остальные как-то отдалились, пряный запах свечей кружил голову. Голос обещал защиту и покой, теплая улыбка напоминала о давно потерянном отце. «Папа, — подумала я. — Папа, папочка…»

Знакомые до боли голубые глаза улыбались мне, светлые волосы вдруг сделались темными с проседью и слегка завились. С отчаянной надеждой в сердце я шагнула вперед, и Пасечник тоже сделал шаг мне навстречу, протягивая руки…

— Стоять, — вдруг раздался очень знакомый и очень ровный голос за моей спиной. — Вера. Вера. Вера. Остановись.

Я обернулась. Антон стоял там, в проеме двери, в нелепой больничной пижаме на завязочках и босиком. Бледные до желтизны щеки ввалились, правая рука перебинтована, — но в левой он держал пистолет. И эта рука не дрожала.

Глава 11

— А, это ты, щенок, — не меняя выражения лица, сказал Томпсон и едва уловимо переместился в сторону. — А я думал, ты подох.

— Размечтался, — Тошка слегка скривил рот, что должно было, видимо, обозначать презрительную усмешку. — Только подойди к ней, и я отстрелю тебе яйца.

— Тебя же сейчас порвут, дурачок, — с оттенком сожаления заметил Томпсон и переместился еще чуть-чуть. — Пискнуть не успеешь.

Он двигался настолько легко и грациозно, что глаз почти не успевал отметить этого. Однако я, скорее, почувствовала, чем догадалась, что профессор все время перемещается так, чтобы между ним и пистолетом находилась я.

Почему-то никто из пришедших не трогался с места. И все молчали. Это было похоже на дуэль, и я не была уверена, что в ней победит тот, кто вооружен.

Антон слегка повел плечом.

— Я хорошо стреляю, — ответил он лениво. — Здесь у меня семь пуль. Семь человек будут лежать. Даже если меня порвут. Семь. — Он вежливо улыбнулся, и я вдруг подумала, какой у него красивый голос. Его голос ничем не уступал голосу Пасечника, он обволакивал и дразнил, он обещал и устрашал, он туманил голову и вселял спокойствие и веру. Ему следовало бы принадлежать проповеднику, этому голосу.

— Врешь, — сказал Пасечник и тоже улыбнулся тихой торжествующей улыбкой. — Твой пистолет не заряжен.

— Кто-нибудь хочет попробовать?

— Для начала пальни в воздух, — посоветовал Томпсон. — Не бойся, здесь никто не услышит. Даже если бы ты приехал на танке.

— Я не буду палить в воздух, — произнес Антон. Он неподвижно стоял на том же месте, но мне вдруг показалось, что воздух вокруг него колеблется. — Вас здесь тринадцать, слуги Сатаны. У меня семь пуль. Семь — число ангельское, правда, слуги Сатаны?.. Можно считать, половина из вас уже мертва. Но я не стану стрелять, если кто-нибудь не сдвинется хоть на сантиметр и не попробует нам помешать.

Он никогда раньше так не разговаривал. Все эти слова… Этот странный пафос… Тошка ненавидел пафос во всех его проявлениях, патетика заставляла его морщиться, как будто он сжевал лимон без сахара целиком, ему никогда не хотелось говорить, например, о любви, любовью он предпочитал заниматься. Но сейчас в этом подземелье происходило что-то необъяснимое, и даже голос, знакомый до последней интонации Тошкин голос, был каким-то другим.

Его голос был как мед и вино, и я подумала, что, пожалуй, он победит, даже если его пистолет не заряжен.

— Тебе не на что надеяться, малыш, — мягко заметил Томпсон и склонил голову набок. Сейчас он напоминал искусно раскрашенную статую католического святого. Его глаза сияли, красивые губы изогнулись в нежной улыбке. Он медленно сложил руки перед грудью молитвенным жестом, и мне внезапно показалось, что его босые ноги плавно отрываются от пола. — Ты не сможешь никого убить, дитя мое. Твой пистолет не выстрелит.

Тошкины глаза потемнели так, что зрачков не стало видно. Рука, державшая пистолет, должна была бы дрогнуть хоть чуть-чуть от усталости, — все это продолжалось слишком долго, — но она не дрожала, Тошка словно превратился в каменное изваяние. Воздух вокруг него колебался все сильнее.

— А ты попробуй, — предложил он совершенно спокойно и мирно. — Подойди ко мне, слуга Сатаны.

В оцепенелой группе за алтарем внезапно раздался длинный стон.

— Я хочу его! — хрипло выдохнула Магда и протянула к Антону руки. — Дайте его мне!.. Дайте!..

Вот сука. Эта паскудная дрянь с губками сердечком, с мускулистой задницей, накачанной тренажерами в дорогих шейпинг-клубах, эта белесая тварь никак не успокоится, ей нужен мой мальчик, он нужен ей, чтобы присоединить к своей блядской коллекции еще и медовую кожу, высокие скулы, ленивый рот и узкие черные глаза, нервные пальцы, высокий лоб и чуть сутулые плечи, весь этот Запад и Восток, все эти родинки, весь этот запах, весь этот джаз, змею и птицу, Луизиану и Россию, вино и мед… Ненависть, вскипевшая в моем сердце, так обожгла меня, что я сама испугалась. И Тошкина рука чуть дрогнула.

— Вера, — сказал он напряженно. — Не надо.

— Ну что ты, мой мальчик, — Томпсон по-прежнему улыбался нежной улыбкой святого, а его ступни теперь уже явно не касались каменных плит. — Ненависть — прекрасное чувство. Не мешай ему излиться. Убей ее, маленькая русская леди. Убей эту суку. Ведь ты ревнуешь, правда?.. — он глубоко вздохнул, его губы сделались алыми, как лепестки роз, и раскрылись, глаза сияли уже нестерпимо. — Ревность. Ревность. Впусти ее в свое сердце. Убей эту тварь.

— Дайте мне его, дайте! — Магда стонала все громче, ее почти совершенное, выхоленное целой ротой молодых массажистов тело начало вибрировать от страсти, она сделала шаг вперед. — Иди ко мне, бэби!.. Я хочу тебя! Я хочу тебя!.. Дай мне тебя потрогать!