За спинами императора и изваяния Богини спряталась пара запасных выходов. Но эти двери были закрыты на засов: вряд ли они сегодня пригодятся…
Филипп обратил на эти запертые выходы внимание, а его охрана их почему-то профессионально проигнорировала: каждый цепной пёс самодержавия уже мыслил себя не простым стражем туловища, а державным деятелем со стремительной и блестящей карьерой.
Чьи заслуги «заслужистее»?
«Когда она меня спросила:
"Не жемчуг ли сверкает на траве?" —
Тогда в ответ сказать бы сразу мне,
Что это лишь роса, —
И с той росой исчезнуть…»
Ямабэ Акахито
Сенаторские лица и их фигуры владыку Рима не впечатлили. Его резко поскучневший взгляд стал попеременно падать то на столбы-пилястры, словно мощной рукой Атланта вдавленные в четыре угла (внутри одной из пилястр была лестница, ведущая на крышу), то на трёхъярусные ряды сенаторских кресел, то на три больших окна курии, то на высоченный потолок (благодаря которому акустика преобразовывала любой неожиданный звук, возникающий в тишине из ниоткуда, в мелкую дрожь, с непривычки рябью прокатывающуюся по всему телу Филиппа – мурашки по коже).
Взор римского властителя прогулялся по правой и левой сторонам стен, где в тени ниш укрывались скульптуры Богов, героев и прежних императоров, не развенчанных наследниками и не преданных проклятию памяти. Края углублений были обрамлены колоннами на консолях. Что за ордер был у окультуренных столбов, император не разобрал.
«Хотелось бы, чтобы коринфский. Впрочем, и ионический с дорическим сойдут! На безрыбье и рак – щука!» – вяло и не к месту подумал властитель Рима.
…В «президиуме» тем временем уже по-хозяйски расселись Филипповы телохранители. Вальяжно позакидывали ногу на ногу. Ни одного свободного места не осталось. Кому-то пришлось даже обидеться, не показывая при этом вида.
*****
Филипп Араб в который раз за день выпрямил спину, втянул живот, выпятил грудь и расправил плечи – свои он считал накачанными похлеще, чем у любого римского легионера или действующего гладиатора. И на всякий случай заявил, то ли гордо пуще прежнего подняв голову, то ли высокомерно задрав к потолку нос:
– Любая критика императора в столь трудное для страны время – это особо тяжкое преступление! Тяжелейшее! Тяжелей не бывает! Нет у прилагательного в латыни такой сравнительной степени, которая если уж не зеркально, то адекватно могла бы отразить эту «тяжелейшесть»!
– Время не трудное, а счастливое – мы же вас лицезреем! Вот не созерцали бы, было бы трудным! – нашёлся один из сенаторов (Филипп не всех мог идентифицировать в лицо, а вернее – почти никого, но этого первопроходца на будущее постарался запомнить).
Тем не менее Араб изобразил хмурость и оборвал то ли строптивца, то ли, напротив, лизоблюда:
– Любое время трудное… эээ… я хотел сказать, что сейчас оно, разумеется, для всех вас радостное, но критиковать и хулить своего императора запрещено во всякие периоды! Тем более в счастливые!
Критиковать и тем более хулить, впрочем, никто и не намеревался: натворить делов в Риме Филипп ещё не успел, а потому смертельных или заклятых врагов себе не нажил (а те из сенаторов, кто императорами не стал, но о диадеме и пурпуре грезил, являлись всего лишь чёрными или, на крайний случай, только белыми завистниками).
– Мёртвые… – начал свою мысль император, но на миг задумался и не успел облечь её в завершённую и совершенную словесную оболочку.
– … сраму не имут? – словно подсказал властителю Рима разговорчивый, но не идентифицированный сенатор.
– Мёртвые достойны если не славы и симпатии, то уважения! – взял октавой выше император. – Отныне и навсегда мой предшественник Marcus Antonius Gordianus, а попросту Гордиан III, подобно своему деду Гордиану I и дяде Гордиану II, назначается Богом!
– Ave! Ave! Ave! – послышалось со всех сторон. – Мы как знали! Мы предвидели! Мы не ошиблись в гипотезах, расчётах и прогнозах, когда своим решением обожествили двух прежних Гордианов! Слава всем Гордианам разом! В Пантеон их всех!!! На подиумы! На пьедесталы! На… столбы! И Гордиана III – туда же! Мы все – за! Один – за всех, и все – за одного!
Неожиданно языки правящей элиты развязались, и завязался диспут на тему, кто же был автором столь гениальной идеи обожествления двух предыдущих Гордианов. Сначала спор был умеренным и аккуратным, размеренным и спокойным, а потом суть да дело – и чуть до драки не дошло. Каждый сенатор (за исключением той грязи под ногтями, кому слова не полагалось, ибо в князи она ещё не выбилась) выпячивал свою грудь и роль, принижал значимость соседа и, в конце концов забывшись, где и по какой причине находится, безо всяких обиняков и экивоков славил уже исключительно себя.
«А мне? Где мне “слава”? Почему мои заслуги никто не оценил и публично не отметил? Если я скромный парень, то это вовсе не значит, что я не Величайший! – закололо ревностью внутри у Филиппа, но он взял свои чувства в собственные же руки, обув их по ходу дела в ежовые рукавицы. – Я уже дважды… нет, трижды Maximus: Величайший! А буду – четырежды! Нет, многажды!»
– Богом! Я назначаю, а вы утверждаете Гордиана III Богом! – взбугривая желваки, повторил император добрые слова о своём предшественнике и, подумав, уточнил. – Но не Юпитером! Кивайте активно! Ещё активней!!!
– Ave! Ave! Ave!!!
Где же все императорские инсигнации?
«К заливу Таго
Я выйду и словно бы вижу:
О, белотканый —
Над высокой вершиной Фудзи
Падает, падает снег…»
Ямабэ Акахито
Филипп Араб обвёл глазами просторный зал и подумал: «Чего-то тут не хватает! Всё как будто есть, но чего-то не хватает! А если не хватает, то и курия уже не курия, а обычная забегаловка для черни».
Он не смог себя удержать, и из его гортани само собой вырвалось:
– Где мой трон? Мне срочно надо сесть! Присесть! И не просто присесть, а воссесть на престол!
Воцарилась тишина: сенаторы опасливо смолчали, поглядывая кто друг на друга, кто в потолок или в окна, кто в ниши на затенённые мраморные изваяния, а кто для вящей убедительности потупил глаза долу.
Пауза затягивалась: надо было ловить момент – ковать железо, спасать и сенат, и положение.
– Да вон же он! Вы мимо него прошли, не заметив, как слона! – указывая перстом на скромное креслице, расположенное в противоположном от Виктории конце зала (прямо у центрального входа), осмелился высказаться Луций Анний Арриан, в прошлом году побывавший первым ординарным консулом, а потому не тварь дрожащая, а право имеющий, хоть незаменимых и неприкосновенных в Риме отродясь не было.
– Какой же это трон?! – дёрнулся император, скривил рот, нахмурился и возвысил голос до самых сводов курии. – Ааа! Ах, ты, такой-сякой! Да ты издеваешься надо мной, стервец! Хочешь унизить своего государя? Развенчать культ моей личности? Это не трон, а какая-то табуретка без спинки. Походный раскладной стульчик! А я ведь с добром ко всем вам явился! Эх, вы! У меня ведь и в мыслях не было кого-то из вас на кре… на плаху отправить или головы от тел поотделять…
– Это не табуретка. И не стульчик! – осмелился вступиться за римскую святыню Гай Цервоний Пап, занимавший в том же, прошлом, году должность второго ординарного консула (одна шайка-лейка). – Это самое настоящее и оригинальное курульное кресло. Подлинник! И спинка на нём имеется! Приглядитесь-ка повнимательней! Можно откинуться… ну, в смысле: на спинку – спиной, поясницей, хребтиной, а не копытами… и не ступнями! И отдохнуть от трудов праведных.
– Это не спинка, а какая-то доска-распорка! – не сдавался Филипп Араб, подозрительно созерцая блёклый и непрезентабельный предмет мебели.
