III век нашей эры давно уже был таким периодом развития государства, когда топоним Рим приобрёл своё второе значение и звучание: стал не только городом, пусть и великим, но и названием громадной державы.

«Империя моя велика, она опоясывает Средиземное море, ставшее внутренним озером Рима. Mare Internum! Наше ромейское море! Mare Nostrum! Эх, так и хочется внести новацию: a mari usque ad mare, od morza do morza – от моря до моря! Intermarium! Междуморье! Империя моя велика, а порядка в ней нет! Будет порядок! Я его наведу и кнутом, и пряником! У меня и воля, и хватка – железные! Стальные! А сталь – дамасская! Вся надежда всех патриотичных римлян отныне только на меня! Они давно ждали такого императора!» – густая муть из обрывков чужих, хотя и не чуждых ему, мыслей вдруг всплыла на поверхность головного мозга Филиппа, полностью застив его разум.

Впрочем, ненадолго.

– Риму грядёт тысяча лет! Мы отметим это историческое событие так, что весь мир восхитится, а народы содрогнутся! Как вспомнят, так и вздрогнут! У варваров затрясутся поджилки, и они рухнут пред Римом… на колени, пораскрывав от изумления свои гнилозубые рты. А мы им – по мордасям, по мордасям, по мордасям! По челюстям, по челюстям, по челюстям! Справа и слева… синее небо! Все зубы повыбиваем, чтоб не кусались! Пусть дёснами шамкают! Пройдёт почти две тысячи лет, прежде чем на краю северо-восточной земли кто-то осмелился встать с колен! Но, даже поднявшись, и через десять тысяч лет никто не забудет наш праздник и наши мощь и величие! Да здравствует Вечный град и великая нация – римляне! – словно рекламой предваряя грядущее событие и переключаясь на свою волну, прокричал Филипп в толпу загодя заученное, используя народную латынь.

Десятки и сотни глашатаев, прибывших вместе с императором с азиатского Востока, эхом разнесли эту весть по всему Риму: уже не в вульгарном её варианте, а на чистой, не замутнённой варваризмами державной мове.

Толпа любит величие и пафос, которые предваряют материальный стимул, посему и сейчас вовсю ликовала…

«Вот и бухта Акаси!

Отхлынул прилив на дороге,

Завтра, завтра

Наполнится радостью сердце:

Я всё ближе и ближе к родимому дому!..»

Ямабэ Акахито

Солнце, посылая императору-принцепсу один воздушный поцелуй за другим и вдобавок к этому лучи добра, внезапно золотой диадемой опустилось на его голову. Особо впечатлительным, однако, показалось, что это не дневное светило и не корона, а подлинный небесный нимб. Филипп – помазанник Бога: конечно же, Юпитера.

– Да здравствует император! Ave Caesar! Ave Augustus! – раскатистым грозовым громом снова огласился город и его окрестности. Где-то в вышинах даже пару-тройку раз для вящей убедительности сверкануло: то ли молнией, то ли прямо посреди дня – огненными багряными зарницами.

Что это? У императора широко распахнулись глаза и расширились зрачки. В спешке, словно опаздывая или, напротив, торопясь жить, распускались цветки смоковниц: сотни и тысячи крохотных зелёных шариков с отверстиями на маковках – их обычное время цветения было в апреле-мае, но точно никак не в конце августа.

«Боги ниспослали мне приветствие! Пометили… эээ… отметили меня», – проникся император знаком свыше.

Словно вторя или подражая смоковницам, вспыхнули собственным цветом и оливы.

Филипп Араб зажмурил глаза: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!»

Но стоило ему снова приподнять веки, как буйство весенних красок прекратилось – словно ничего не было.

Неужели почудилось? Не сходит ли он с ума?

«Клянусь смоковницей и оливой, они цвели, как весной!» – занервничал мужчина, заёрзав в седле и отрываясь своими пятками на жеребцовых боках.

Прищурился – без толку: не было цветения.

Ещё раз – тот же отрицательный результат.

Римский народ, как будто намекая на скорейшую сытную обильную пищу и зрелищное развлекательное шоу, никак не унимался:

– Да здравствует император! Ave Caesar! Ave Augustus!

«Я на поле боя добыл диадему и пурпурный плащ. Легионы императором меня уже провозгласили. Теперь надо понудить к этому римский сенат. Вернее, тихим добрым словом убедить его членов в неизбежности произошедшего. Пряником! Впрочем, коли не убедятся, то, чего уж лукавить, и понудить. Кнутом! Бичом! Поркой! Упали – отжались! А если не понудятся, то и повыгонять. Проветрить и почистить сей орган от затхлости, плесени, пыли, грязи и скверны… языческой! Разжалую упрямцев… эээ… да хоть в рядовые легионеры, как это делаю со своими нерадивыми офицерами… Да, собственно говоря, и куда эти родовитые мажоры-бездельники денутся?! Стоит мне явить им себя, возлюбят меня, как миленькие. У меня авторитет! И харизма – ого-го какая! И я же им всем только добра желаю! А от добра добра не ищут! Per aspera ad astra! Через тернии к звёздам! Sic itur ad astra! Таков к путь звёздам! Тернист и неказист…»

Будучи уроженцем Аравии и обладая о внутренней жизни Рима и его верхушки лишь теоретическими познаниями, напитавшись сплетнями и слухами из уст советников, советников-наушников, просто наушников и наперсников разврата, в своих мыслях Филипп явно приукрашивал и переоценивал родовитость и мажористость нынешней плеяды сенаторского сословия. Даже коренные римляне в …дцатом поколении стали как допотопный воспринимать тот период истории, когда один из сенаторов заявил: «Нога неиталийского варвара переступит порог римского Сената только через мой труп!» Пришлось ли первому сенатору-этническому неофиту перешагнуть чьё-либо мёртвое туловище, осталось вне скрижалей и вне анналов истории – за её рамками. Однако сейчас бывших варваров и их потомков в сенате было немало.

*****

…Сенат, в стародавние времена действительно патрицианский (чуть позже – нобилитетский) и действовавший прежде как закрытый элитарный клуб, каждое новое столетие уже даже в свой республиканский период неоднократно разбавлялся пришельцами: провинциалами из италийских муниципиев и новыми гражданами из числа романизированных граждан – особо в карьерном смысле активничали лохматые галлы и испанцы разных этнических групп. С момента реформ Юлия Цезаря и Октавиана Августа в сенат опять вплеснулись десятки крупных прибоев и мелких волн: не только самих италиков, но и выходцев с Запада, Севера и Востока империи. Вон откуда чужие воды добивали!

Вот, к примеру, династия императоров Флавиев шибко полюбила назначать сенаторами провинциальных выскочек, безродных (с точки зрения консервативного Рима), но порой сказочно богатых лимитчиков – через них легче было как манипулировать древним державным институтом, так и управлять захваченными территориями. Род Антонинов от Флавиев не отставал: уже к концу правления этой династии уроженцы варварских ранее регионов составляли больше половины от числа всех римских сенаторов. Причём, росла в основном доля тех, кто прибыл с восточных провинций: не только из культурной Эллады или с воинственной Македонии, но и из азиатской Сирии и африканского Египта. Пятидесяти лет не прошло, как романизированные выходцы «откуда попало» стали преобладать даже над сенаторами-италиками (не говоря уж о коренных римлянах-горожанах). Лишь уроженцев Аравийского полуострова в сенат до сих пор не просачивалось. Ни единого!

«А надо бы! – подумал Филипп. – Пробил час! Пора! Для начала – араб-император, а потом и все сенаторы маврами заделаются! Сами попросятся в моё семя… эээ… племя! По доброй воле сменят этническую окраску».

…Полуденное римское солнце продолжало имитировать яркий свет, а во всём римском мире – бесноваться август: новый властитель Рима щурился и иногда, словно козырьком, прикрывал ладонью глаза. Они сейчас слезились, как у умудрённого возрастом старца. Однако император был не дедом, а мужчиной хоть куда и в полном расцвете лет.