За Завихостью он свернул налево – на сиротскую провинциальную дорогу вдоль Вислы, виляющую через холмы, деревни и яблочные сады – которых здесь всегда была тьма-тьмущая. Яблочный край, место рождения тех самых знаменитых сортов – «айдарета», «шампиона» и «глостера» – которыми в девяностые годы вся Москва и пол-России спасались холодными зимами от цинги. Весь Привислянский край в те времена холил и лелеял яблоневые сады – основу крестьянского благосостояния… В девяносто третьем году, возвращаясь из Будапешта, он где-то здесь, у Сандомира, на стоянке перекинулся парой слов с тремя стариками, работавшими в яблочном саду. Оказалось – земляки, из-под Вильны, послевоенные репатрианты. Болеслав Берут им пообещал Царствие небесное на отнятых у немцев землях, вот они и оптировались в Нижнюю Силезию – но, как видно, никаких особых ништяков там эти трое себе не урвали, так всю жизнь и проработали сельскохозяйственными рабочими, ухаживая за яблоневыми садами по всей Польше. Хотя, может быть, никакие особенные ништяки им были и не нужны? Есть дом, есть сад, есть любимая работа, которую знаешь наизусть, есть дети, есть Родина – хоть и выторгованная Берутом в Потсдаме, но ведь есть! – что ещё надо человеку для счастья? Те трое дедов были, помнится, как-то удивительно-старомодно деликатны… он тогда подарил им, как землякам, три бутылочки венгерского бальзама, а они в ответ едва не завалили багажник его «бумера» яблоками – еле удалось отбиться… Килограмм десять, правда, пришлось взять – ну не обижать же было этих славных дедов!
Ближе к Сандомиру дорога начала набирать солидность, расширилась, налилась важностью, и километрах в пяти от родового гнезда Мнишков, оборотясь в семьдесят седьмое шоссе Варшава-Перемышль, раздвоилась, став полноценным четырехполосным автобаном – с которого, правда, Одиссей тут же свернул направо, на шоссе Сандомир-Краков – узкую и довольно нагруженную дорогу, которая, судя по карте, за Краковом превращалась в автостраду – но пока представляла собой обычное провинциальное двухрядное шоссе почти без обочин.
Теперь по этой дороге, никуда не сворачивая, до Бжеско – чтобы там свернуть налево; успеть бы до захода солнца доехать до Велички… Девять лет назад в этом местечке, в том самом мотеле, куда он сегодня должен попасть, ждали его брестские хлопцы – чтобы переправить домой. До окраины городка его тогда, помниться, довёз Янош Фекете, а затем, выгрузив и сообщив пароль, тут же двинул назад, к себе, на Мадьярщину. Те полчаса, что он искал мотель «Классик», были, помнится, весьма нервными…
По этой же дороге шесть лет назад ехала и опергруппа, направленная из Москвы для его избавления из лап Али Умара ар-Рамахи; ехала, да не доехала… Правда, самого Умара и его головорезов чуть позже перебили его бывшие коллеги-албанцы, которых он пытался кинуть на неслабую сумму[6] – но факт остаётся фактом: ребята попали в автокатастрофу, изрядно покалечились, и он тогда в Моравии провёл несколько весьма тревожных часов; был момент – даже приготовился ступить на тропу, ведущую в Страну Вечной Охоты… Слава Богу, нашлись и в моравских Виловицах добрые люди – помогли избежать преждевременной встречи с апостолом Петром…
Правда, после той пертурбации с зятем вице-премьера Чемешева отцы-командиры временно отстранили его от оперативной работы – отцам-командирам, понятное дело, виднее. Пять лет после этого он проработал в Минске – писал всякую лабуду для журнальчиков и интернет-сайтов… вроде неплохо получалось, и даже вполне финансово успешно. Правда, по специальности всё же поработать удалось – но только один раз, увы…
Теперь он едет в Банска-Бистрицу – совершенно легально, в качестве официально приглашённого гостя: в музее Словацкого национального восстания нашлись документы об участии Рудольфа Яшика в боях осенью сорок четвертого в Жилинском крае (будущий писатель был тогда комиссаром отряда надпоручика Дорчака, бывшего частью бригады имени Штефаника); а ведь Павел Гавалда снисходительно называл своего бывшего одноклассника «счетоводом»! Несладко пришлось «счетоводу» в декабре сорок четвертого, когда их отряд разгромили немцы, а он, в одиночку, двинулся через хребет Малой Фатры к себе, в долину Кисуцы. Морозы в те дни стояли жуткие, музейные тётки утверждают, что до минус пятнадцати. Ночевать в горах на таком морозе – верная смерть…
«Белёсое, выцветшее от холода, бледно-стылое низкое небо, опустившееся так низко, что вершины гор исчезали в нём… Заковавший всё вокруг своим панцирем безжизненный, ослепительно белый и от этого мёртвяще-холодный, жёсткий и колючий снег… Заледеневшие, скрючившиеся от стылого, пронизывающего ветра грязно-серые ели… Выступающие из-под снежных сугробов тяжёлые гранитные глыбы, напоминающие заледеневшие надгробья… И мёртвая тишина – глухая, как на кладбище…» О как! Аж холодок по спине пробежал…
Так, надо подкрепиться. Вот как раз и знак с ножом с вилкой – впереди слева что-то типа пункта отдыха для путешественников: заправка, стоянка, мотель, ресторан. Всё новенькое, построенное в последние годы – правильно, эдакие деньжищи из Европы попёрли в Польшу; вот народ и кинулся массово строить разные объекты придорожного сервиса. По всему и этот комплекс – родом из эйфории начала двухтысячных…
Ну что, как обычно? Фляки, котлету мелёну с гарниром, воду негазовану и каву натуральну з млеком? Подошедшая официанта приняла заказ, пообещала, что «вшистко бендже пшез хвилю» – и упорхнула. Ладно, посидим, пусть глаза чуток отдохнут от дороги… Да-а-а, а посетителей-то негусто… Вечер воскресенья? Или просто народ поужался, перестал по ресторанам почём зря таскаться? Здесь, в Привислянском крае, доходы у простых поляков не Бог весть какие, крестьянская сторона… Ладно, пообедаем в гордом одиночестве. Как короли…
Кстати, о королях. Помниться, как-то ему довелось поучаствовать в диспуте по Люблинской унии – и уровень невежественности коллег поразил его по самое «не балуйся»! Так «плавать» в реалиях шестнадцатого века… «Польша хотела присоединить к себе слабого восточного соседа» – ну вот что можно ответить на этот перл? Только молча достать и положить на стол политическую карту того времени… Для Польши последних Ягеллонов Люблин был дальним северо-восточным фронтиром – северная же граница тогдашней Польши пролегала километрах в двадцати от правого берега Нарева. Дальше были земли, подвластные немцам… Вся жизнь Королевства кипела вдоль Вислы, Сана и Варты, а объектом колонизации для поляков были русские воеводства Княжества южнее Припяти – Киевское, Подольское, Волынское, Брацлавское, а также земли Дикого поля за Днепром – тогда ничейные. На территории дальние, лежащие далеко на холодном северо-востоке – поляки даже и не думали посягать. Чужая этническая территория! Что характерно – нынешняя западная граница Белоруссии почти линия в линию совпадает с границей 1569 года, да и лорд Керзон в двадцатом году прочертил этническую границу между поляками и белорусами практически по тем же планам – знал, старик, что делал…
Ну что ж, обед оказался недурён. До заката ещё три часа, надо успеть по светлому времени доехать до Велички. Для первого дня пятьсот вёрст на антикварных «жигулях» – более чем достаточно…
* * *
– Товарищ генерал, сообщение от Штефана.
Калюжный оторвался от чтения бумаг, недовольно глянул на Левченко, отложил в сторону папку – и буркнул:
– Вот умеешь ты невовремя обозначиться… Что там у нашего австрийца?
– Переслал странную открытку откуда-то из Венгрии. – Левченко, положив на стол начальника конверт, кивнул на папку, отложенную генералом в сторону: – Документы Крапивина?
Генерал кивнул.
– Они. Читаю – и начинаю потихоньку от ярости губы кусать. Такие суммы из бюджета растаскивают – лет пять назад даже подумать было страшно, что такое вообще возможно… Вакханалия какая-то, чёрт знает что! Совсем с ума посходили… Поневоле товарища Сталина начинаешь понимать! – Калюжный вздохнул. А затем, взяв конверт, открыл его, достал открытку с видом на гору Геллерт, прочёл текст, и, недоуменно ещё раз со всех сторон осмотрев конверт, спросил у своего заместителя: – Ты никаких вестей из Венгрии не ждёшь?
