И вот теперь Нина, как прежде, была в доме у Полонских. Тот же шикарно накрытый стол, та же безукоризненная чистота и Иван Мартынович, подобающе сидящий на своём месте хозяина дома – в торце стола – всё то же, а т. Маши нет. И кажется, что она просто до сих пор суетится на кухне и вот – вот войдёт в комнату.
Так получилось, что обеих Машиных сестёр на похоронах не было. Уже совсем пожилая, с больными отёчными ногами Шура сторожила в очередной раз дачу своих, вечно пребывающих заграницей детей, в Валентиновке. А Вера, Нинина мама, лежала в больнице с тяжелейшим инфарктом. Нина даже не решилась ей сказать о постигшем семью горе и, не представляла, как она сможет вообще это сообщить.
Мария Александровна три недели назад перенесла инсульт и ненадолго придя в себя, так и не сумев оправиться, скончалась дома. За ней всё время ухаживала невестка Валя, взяв на работе отпуск за свой счёт и поручив, их с Виктором семилетнюю дочку Алёнку, своей маме, специально переехавшей к ним, когда случился весь этот кошмар. Домой Валя появлялась поздно вечером, переделав всё необходимое, ухаживая за любимой ею свекровью. Иван Мартынович к жене подходил редко, ссылаясь на недомогание. Впрочем, это было естественно.
Нина сидела справа от Ивана Мартыновича. Напротив Нины, слева от него сидела узколицая его родственница, имени которой Нина никак не могла вспомнить, рядом с ней села Зинаида, не снимающая свой чёрный платочек, потом Валины подруги, готовившие стол пока все были на похоронах. Около Нины сели две сослуживицы т. Маши, Виктор и Валя оказались в самом конце стола, далеко от Нины и это её немного огорчило, рядом оказались малознакомые люди, не считая самого Ивана Мартыновича. С опаской и напряжением Нина невольно почувствовала некую ответственность за него. Он ведь был уже в таком преклонном возрасте, что могло произойти всякое, день не по – весеннему был жаркий, и в небольшой гостиной было душно. Нине всё казалось, что ему так плохо, и он вот-вот расплачется. Он беспокойно всё время смотрел на часы, и как-то тревожно суетился. Нине самой было до того скверно, что она едва сдерживала себя, провоцирующий комок в горле никак не хотел исчезнуть. «А ему-то, Господи, ему-то каково, ведь он уже совсем старик, теперь совсем одинокий, никому ненужный, как же это должно быть страшно, как он будет теперь жить?» – Нина чувствовала, что теперь уже и от жалости к нему заревёт.
Вдруг раздался телефонный звонок, Иван Мартынович неожиданно легко поднялся, извинился и вышел в другую комнату. Через несколько минут как – будто чем – то успокоенный вернулся. Нина ничего, не понимая, сидела, ждала, когда уже все рассядутся, и начнётся эта обязательная поминальная трапеза. Иван Мартынович встал, взяв в руку стопку с водкой, начал говорить. Нина волновалась за него, ей казалось, что ему-то говорить было труднее всех, что он собьётся от переполнявшего его горя. Но он на удивление чётким и ровным, даже чересчур спокойным голосом, начал: «Сегодня мы проводили в последний путь нашу дорогую Машу…» – дальше Нина почти уже ничего не слышала, она была потрясена его выдержке и не понимала достойно ли это восхищения, или это что-то другое, совсем не укладывающееся в её голове. Потом он с очевидным удовольствием стал накладывать себе в тарелку салаты, рыбу, колбасу и есть с огромным здоровым аппетитом, который она могла наблюдать много раз на других застольях и, который показался ей довольно странным в данной ситуации. Тоже самое проделывали и узколицая с богомольной Зинаидой, они ели и обсуждали каждое блюдо, сравнивая его качество с Машиным, поскольку сегодня стол готовили другие. Нина сидела всё так же молча, оторопев, украдкой поглядывая в конец стола, где Виктор, с чувством опрокинув очередную рюмку, хмуро и устало смотрел на всё происходящее. В глазах его стояли слёзы, и Нина видела с каким трудом он всё это выдерживает и как ему хочется, что бы всё это поскорее закончилось. Валя, очевидно, переживала то же самое, но приходилось терпеть, так как ей ещё предстояло всё убирать.
Побыв для соблюдения приличия ещё с полчаса, Нина, сославшись, и это была правда, что ей нужно к маме в больницу, поднялась и, поцеловав на прощанье Ивана Мартыновича, собралась уйти. Виктор пошёл её проводить к лифту, а заодно и покурить. – Витя, мне никак не верится. Бедная т. Маша, как же её будет нам всем не хватать! А Иван Мартынович, он же такой уже старый! Он – то как теперь? Что делать? – Нина прикурила от протянутой Виктором зажигалки.
– Боже мой, Нина! Маму не вернуть, так уж жизнь наша непредсказуема… А он? … Я про него даже слышать не могу! Это же не человек, неужели ты так наивна, что ничего не замечала? – губы его тряслись, он чуть не плакал.
– Что не замечала? Я действительно чего – то не понимаю, наверное.
– Да доконал он её, эгоист этот махровый! Как же я его ненавижу, Господи! Да, что ты о нём – то беспокоишься? Он ещё всех нас переживет, вот увидишь! Лет пять назад приезжал его родной брат, из Воронежа. Так он у нас с Валей останавливался. Алёнка была ещё маленькая, а мы жили на Маросейке в коммуналке. Но мама нас попросила, потому что этот хрен, видите ли, отказал. Матери было стыдно, а ему нет. А они ведь уже получили к тому времени эту квартиру. Покой его, видите ли, нарушать нельзя! Брата он не видел больше сорока лет, собственно, мы и не знали, что у него есть брат. Он, Иван, ведь уехал в тридцать третьем году из дома, отказавшись от семьи, их раскулачили, брата посадили, родители его пухли с голоду где – то под Надежденском, там они и умерли.
А он, работник хренов, всю жизнь на тёплых местах бумажки перебирал. Брат из тюрьмы в штрафном батальоне всю войну провоевал, контуженый, чудом уцелел. Мужик, скажу тебе, что надо, даже не верится, что они родные. И в Москву ведь приезжал награду получать. А эта, гнида, его не принял, – Виктор с чувством выругался. Нина никогда не видела брата таким возбуждённым.
– Витя, ну ведь, это было давно, может, он и раскаялся, – Нине стало неловко от только что услышанного. Она понимала, что двоюродный брат убит свалившемся на него горем, потерять, так любимую им мать, даже в его 45 лет было тяжело. И, конечно, выпивши, он хотел найти кого-то виновного в её смерти. К отчиму он, по – видимому, тёплых чувств никогда не испытывал, и сейчас вот, матери не стало, а он, отчим, жив и здоров, хоть и старше её на десять лет. Нине захотелось, как – то смягчить этот трудный разговор.
– Но он, ведь уже старый и беспомощный… – пыталась продолжить она.
– Да что ты всё «старый, беспомощный»! Где мой отец, я его даже не видел никогда, он погиб в первый же месяц войны. А твой? Четыре года в плавучем гробу – на подлодке провоевал, лёгкие себе все повредил, еле-еле до шестидесяти дотянул, от рака умер. А дядя Серёжа, муж т. Шуры? Он был с заводом в эвакуации, специалист был от Бога, сколько раз подавал прошение, чтобы на фронт отправили, но он был нужен в тылу. Работал по двадцать часов в сутки, спал прямо в цеху. Он же такой талантливый инженер был, умер в пятьдесят от злокачественной гипертонии.
Это всё война. Я понимаю. Откуда у них здоровье – то возьмется? А эта гнида? Первая жена его только мединститут окончила, война началась, и она, девчонка, с первых же дней сама попросилась, её даже вызвать не успели. Погибла… дошла с войсками до Бухареста, столько жизней другим спасла, а сама погибла. А он, наш любезный, сразу же какие- то справки себе нашел, плоскостопие что ли или ещё чего… ты видела, как он в свои восемьдесят с плоскостопием на лыжах гоняет? Посмотри, ахнешь. А из эвакуации он уже с новой женой прикатил. Она забеременела, а он пелёнки – распашонки, визг – писк не любил, как же он же уникальный, всё только для него! Заставил её криминальный аборт сделать. Тогда, после войны, ведь аборты были запрещены. Вот она инвалидом и осталась, только это его не смущало, и совестью он не мучился, всё равно обихаживала его, пока совсем не слегла, а когда слегла, думаешь он за ней ухаживал? Дудки, он её в дом инвалидов определил, она там таблеток напилась и с собой покончила, чтобы Ванечку не обременять, да и от обиды…,– Виктор вздохнул, и закурил новую сигарету. Нина ошалело смотрела на него.
