По вечерам в избу, где он останавливался, приходили из деревни люди, и Иван Никифорович учил их Закону Божию. Кроме всего этого, он везде разыскивал никому здесь не нужные, старые рукописные и древлепечатные книги. Новое поколение читать по-церковнославянски не умело, и книги эти обычно были свалены на чердаках, где их точил книжный червь и грызли мыши. На те небольшие деньги, которые ему давали люди, он посылал эти рукописи и книги в древлехранилище Пушкинского Дома в Ленинграде. Но особенной его заветной мечтой было отыскать подлинник рукописи страдальца за веру, неукротимого и пламенного протопопа Аввакума.

Много исходил северных дорог Иван Никифорович по приполярным селениям старообрядцев, порой едва вытаскивая костыли из болотистой земли тундры. Он находил кое-что, и сердце радостно билось, когда он брал в руки пожелтевшие, ветхие листы старинной рукописи, но это все были списки, а подлинник пока не давался. Да и был ли он? В одном из глухих таежных монашеских скитов он принял по обету иночество и верно служил Господу Иисусу Христу, просвещая и неся слово Христово в народ.

Иван Никифорович был ровесником века, и время брало свое. Я получал от него письма с дороги, где он писал: «Мои дела неважные, усиливаются возрастные изменения». Все чаще и чаще он зимовал в Риге. Иногда выезжал поработать в библиотеках Москвы и Ленинграда. Особенно он хвалил собрание книг в музее религии, который размещался в Казанском соборе: «Неслыханные и редчайшие богатства духовной литературы».

Многие журналы охотно помещали его историкоэтнографические статьи. Тем он и жил последние годы и еще понемногу распродавал собственную библиотеку. А подлинник рукописи «Житие протопопа Аввакума» он нашел не в тундре, а в Москве, в одной старообрядческой семье. Вот она, заветная толстая тетрадь, переплетенная в оленью кожу. Ученые Пушкинского Дома подтвердили подлинность рукописи, написанной рукой самого протопопа Аввакума и его духовного сына Епифания. Это великая национальная святыня русской культуры. Иван Никифорович подарил ее Пушкинскому Дому.

Последние годы жизни он провел в своем домике в Риге на улице Межотес, принимая многочисленных посетителей, ехавших к нему со всей страны. Умер Иван Никифорович в начале восьмидесятых годов со словами: «Слава Богу за все».

Однажды за столом в церковном доме был разговор. Шла трапеза после воскресной Литургии. Разговор был мирской, ничего особенного, но все же его можно было и не заводить за столом – все, что намолено за Литургией, бес лукавый окрадывает в душах при таких разговорах. Была за столом и одна бабка, которая когда-то работала дворником и была ушиблена упавшим с крыши куском льдины прямо по голове, после чего, сделавшись блаженной, получила дар предвидения. Так вот она, доев щи и облизав ложку, изрекла на нас пророчество: «За то, что вы за столом ведете такие непотребные разговоры, Господь рассеет вас по лицу земли, и на будущий год за этим столом останется один только батюшка».

И что же, она как в воду глядела: церковную повариху и клирошанку занесло в Сибирь, алтарника – во Францию, псаломщик упокоился на кладбище, церковного старосту переехала машина, и он, недвижимый, лежал дома, казначейшу унесло в Краснодарский край, регент осел в Питере, а почтенный член двадцатки угодил в мордовские лагеря отбывать срок.

Дивен Бог во блаженных своих!

Вот и говори после этого, что не стоило тогда обращать внимание на придурковатую бабку.

Помню, батюшка за это пророчество изгнал ее из-за стола в чулан. Правда, туда ей вослед была отнесена миска гречневой каши с гусиной ножкой, но, как видите, это не спасло нас от приговора, и Божие наказание совершилось.

Было это в брежневские времена, и я тогда крепко дружил с алтарником Игорем, очень любившим и почитавшим батюшку Серафима Саровского. Игорь был высок ростом, лик имел смиренный и кроткий, характер невзыскательный и тихий, по обеим сторонам лица плоско висели русые волосы, всегда виноватая улыбка пряталась в негустой бороде. Немного согбенный и медлительный – в нем и за версту можно было определить духовное лицо. Деревенские церковные старухи за глаза называли его не иначе как «наш апоштол».

Живя при церкви, он всегда был на побегушках у матушки и посему называл себя «работником Балдой». Всегда находился он в мирном расположении духа и охотно прислуживал батюшке и в церкви, и дома.

Батюшка был молодой и веселый, с живыми карими глазами и любил потешить нас всякими семинарскими побасенками и шутками.

Так, он спрашивал нас, знаем ли мы толкование псалма, где говорится: «Бездна бездну призывает!» Мы, конечно, не знали, и он весело пояснял, что это дьякон дьякона обедать зовет. А когда к нему приходили гости, он кричал на весь дом: «Игорь, в преисподню!» Это означало, что Игорь должен был лезть в подвал, где в бутылках хранилось вино.

Игорь никогда никого не осуждал, правда всегда ворчал на регента за то, что тот обложил натуральным налогом своих певчих бабок. Одна старуха должна была нести ему кислую капусту, другая – картошку, третья – соленые грибки, четвертая – варенье. Их так и называли: грибная старуха, картофельная, капустная. А самого регента за его шикарную черную бороду – царем халдейским Саргоном и мытарем Закхеем.

Как-то сидели мы с Игорем после всенощной в церковной сторожке, пили чай с ванильными сухарями, слушали, как в печурке трещат дрова. И он, смотря на огонь, рассказывал мне своим проникновенным баском:

– Много раз в жизни я собирался посетить святые для меня места, где подвизался дорогой моему сердцу старец Серафим Саровский, но как меня ни тянуло туда, попасть в Саровскую пустынь, охраняемую злыми темными силами, было невозможно.

На святых землях как бы сидела громадная жаба или огнедышащий Змей Горыныч.

– Божьи люди меня предостерегали: «Не ходи! Там везде колючая проволока, охрана, собаки, вышки, строжайшее наблюдение день и ночь. Кто дерзал преодолеть эти дьявольские заграждения, навсегда исчезал неизвестно куда».

Это была особая зона, даже при приближении к ней чувствовалось какое-то напряжение и тоскливый страх. Но я все же решил поехать. Подкопил денежку, отпросился у батюшки-настоятеля и пошел к своему духовнику просить благословения. Духовник-старец долго молча теребил свою бородку и наконец сказал: «Дело благое задумал ты, раб Божий, но готовься пострадать за Христа и за батюшку Серафима, а может быть, и убиен будеши. Сатана охраняет это место и никого не допускает, и если с Божией помощью ты туда попадешь и вернешься, то он, князь тьмы, посрамлен будет. А все же батюшка Серафим тебя охранит».

Запасся я кусачками, колючую проволоку перекусывать, и толстыми резиновыми перчатками, на случай, если ток в проволоке пущен. Стал карту рассматривать. Батюшки! А Сарова-то нет, как будто корова языком слизала или в тартарары провалился. Что за притча такая? Что же там демоны устроили-то? Взял я с собою харч на неделю, на грудь повесил благословенный образок серебряный: на одной стороне старец Серафим, а на другой – Радость всех радостей – Божья Матерь «Умиление».

Поехал. Через сутки добрался до Арзамаса. Дальше пошел пешком по глухим местам, по компасу. На дороги старался не выходить, селения обходил. Ночевал в лесу. Холодно, осень, туманы. Наконец добрался я до зоны. Лес кончался. Далее все вырублено. Вспаханная полоса, колючая проволока в два ряда. Вышки. Дождался темноты. Пополз на брюхе по полю. Прополз вспаханную полосу и добрался до проволочного заграждения. Стало темно, да и туман густой навалился.

Ну, думаю, Господи, благослови!

Когда лесом шел, все молился. Почему-то все из Патерика на ум приходило: «Яко же тело алчуще желает ясти и жаждуще желает пити, так и душа, отче мой Епифаний, брашна духовного желает: не глад хлеба, не жажда воды погубляет человека; но глад велий человеку Бога не моля, жити».

Значит, полежал, послушал – тихо. Достал кусачки, надел резиновые перчатки, начал перекусывать проволоку. Ну и проволока! Пыхтел, пыхтел: едва перекусил. Боже правый! Что тут началось! Сирена заревела, прожекторы включились, затрещала автоматная очередь. Я, по-пластунски, назад. Как меня до леса донесло, и сам не знаю. Хорошо, лег плотный туман. «Ну, батюшка Серафим, помогай!» Бежал, как конь. Не знаю, была погоня или нет, но всю ночь бежал без отдыха. Выбросил кусачки, резиновые перчатки. Спал в лесу. Постоянно молился угоднику. Наконец вышел к станции Теша. Забрался в товарняк, спрятался на платформе со щебенкой. И вот, слава Богу, добрался до дому.