С малолетства Ваню водили в моленную. Помещение было громадное, разделенное деревянной, в рост человека, перегородкой, сплошь увешанной иконами. Одесную перегородки становился на молитву мужской пол, а ошую – женский.

Каждый имел подручник – небольшой коврик, на котором отбивали земные поклоны, – и кожаную лестовку – ступенчатые старообрядческие четки. Впереди этого, похожего на вокзал, помещения было сооружено возвышение – вроде эстрады, на котором стояли аналои, украшенные яркими искусственными цветами, с большими, тяжелыми напрестольными Евангелиями и Следованной Псалтырью. Отдельно на низеньком столике лежала толстенная двухпудовая книга «Церковное око», содержащая церковный устав.

Вся стена за возвышением от пола до потолка была увешана большими храмовыми иконами в тяжелых серебряных окладах, сооруженных рачением благочестивых рижских купцов-староверов. Эта стена, закованная в металл, всей своей тяжестью давила на маленького Ваню, а ее тусклый блеск утомлял взор и клонил ко сну. На два клироса, знаменным распевом пел хор. Мужчины в черных азямах, а женщины в белых пуховых шалях. Над головами висело гигантское бронзовое с хрустальными цацками паникадило, утыканное толстыми восковыми свечами, которое на блоках поднимали и опускали. В длинном до пят азяме, подстриженный под горшок, с бородой лопатой, среди молящихся ходил тучный старообрядческий наставник и густо кадил каждого ручным кадилом-кацеей. Эта была упрямая, своенравная, не склонившая головы перед патриархом Никоном, царем Алексеем Михайловичем и императором Петром Великим, старая, кондовая Русь.

Долгие часы утомительной службы, отбивая многочисленные земные поклоны, переминаясь с ноги на ногу, выстаивал Ваня. Иногда в глазах у него темнело, и он опускался на пол. Его поднимали, ладонями больно натирали уши и опять заставляли стоять.

Дома тоже не давали спуску. Много часов он провел, сидя за дубовым столом и ворочая Следованную Псалтырь и Прологи. Здесь главенствовала буква, и не дай Бог Ване в чем-то отступиться: в чтении, в пении или уставных поклонах, – за это дед, лысый начетчик в круглых железных очках, ходивший и дома в черном азяме, больно стегал его твердой кожаной лестовкой.

Когда Ваня окончил в Риге русскую гимназию, на семейном совете его решили послать в Прагу, где в двадцатые годы в университете преподавало много русских, бежавших из Петрограда и Москвы, профессоров. Перед отъездом собрались все сродники и истово отслужили напутственный молебен по беспоповскому чину.

В университете языки Ване давались легко, особенно родственный восточнославянским – чешский, и он успешно мог слушать лекции на чешском, хотя многие предметы читались на русском. После некоторого раздумья он предпочел юридический факультет и с удовольствием и интересом изучал римское право, латынь, логику и другие мудреные дисциплины. Старообрядцев в Праге не было, на каждом шагу только готика католических костелов, и Ваня первое время очень томился по привычному поморскому богослужению, но с некоторых пор стал к нему остывать и утренние и вечерние молитвы произносил больше по привычке.

Быстро пролетели студенческие годы, и в Ригу он вернулся отшлифованным европейским франтом. Тогда в моде были белая рубашка с черным галстуком-бабочкой, джемпер, брюки с застежками под коленями, гольфы и остроносые коричневые туфли. Дополняла наряд американская клетчатая кепка и, конечно, тросточка с затейливым набалдашником.

Аттестаты и дипломы у него были просто блестящие, и его приняли в юридическую фирму братьев Целлариус ходатаем по спорным вопросам гражданского права.

Однажды фирма послала его разобраться с иском старообрядцев из деревни Раюши. Поскольку надо было ехать на лошадях, по деревенским дорогам, Иван Никифорович оделся в клетчатый шерстяной костюм, крепкие ботинки с рыжими крагами – это своего рода голенища с застежками, перед зеркалом примерил головной убор, модный в двадцатых годах, который назывался «здравствуй-прощай», с двумя козырьками – спереди и сзади, и прихватил тяжелую трость от собак.

Когда он на коляске о двух лошадях приехал в Раюши, деревня казалась вымершей. Жители все попрятались по дворам, потому что по деревенской улице прохаживался громадный черный бык. Наклонив голову с короткими острыми рогами, он передними копытами рыл землю, пускал тягучую слюну и страшно ворочал налитыми кровью глазами. Иван Никифорович поспешил заехать в первый попавший двор, и хозяин быстро затворил за ним ворота.

– Вот, анафема какой этот бугай, сорвался с цепи и на всех наводит страх, – проворчал хозяин, закладывая ворота тяжелым брусом. – Проходите в дом, сделайте милость. Хотя на вас одежда модная, мирская, но по обличью вижу, что вы из наших поморцев.

– Почему вы так решили, по обличью?

– Да потому, что у никониан другие лица, нет в них нашей поморской твердости.

– Ваша правда. Я – поморец. Ну, а костюм этот шутовской и скобленое рыло мое безбородое – это уже дань времени и моему положению юриста.

– Да, дорогой мой, как вас величают?

– Иван Никифорович Заволоко.

– Заволоко знают среди нас, старообрядцев. Известный казачий род. А меня звать Григорий Ефимович Флоров. Так вот, любезный мой, это не дань времени, это называется по-гречески – апостасия, то есть отступление от нашей веры, традиции, можно сказать – обмирщение.

Григорий Ефимович в своих кругах был личностью замечательной. Прежде всего он был – старопоморец, что означало пребывание его в иноческом чине. Он же был авторитетным наставником в своей общине, старообрядческим богословом и большим знатоком Священного Писания и Предания – сиречь начетчиком. Но особенно он славился как искусный иконописец. Иконы его письма расходились не только в одной Латвии и России, но и в Канаде, Америке, Австралии – везде, где были в рассеянии старообрядцы. Он был красив не только духовно, но и внешне – такой особой старческой здоровой и чистой красотой. Не помню, кто-то из великих писателей сказал: «Как солдат выслуживает себе медаль, так и каждый к старости выслуживает себе рожу». И по лицу Григория Ефимовича было видно, что жизнь он свою прожил благочестиво и душа его переполнена добротою и любовию ко всему сущему.

– Так вы здесь по нашей тяжбе? – обратился он к гостю.

– Да, по делам вашей общины.

За чаем у них завязался душевный разговор. Вначале поговорили о тяжбе, потом перешли на вопросы веры. Больше спрашивал Григорий Ефимович:

– Вот, я погляжу, Иван Никифорович, вы еще совсем молодой человек, и как вы думаете построить свою жизнь?

– Как построить? Она уже строится. Буду работать в этой фирме. Соберу деньги и приобрету себе хороший дом.

– А дальше?

– Женюсь, будут дети.

– А дальше?

– Состарюсь, выйду на пенсию, буду в саду цветы разводить.

– А дальше?

– Заболею и умру, и дети оплачут и похоронят меня.

– А что дальше?

– Конец. Жизненный цикл прервется, и это все.

– Нет, дорогой мой Иван Никифорович, это не конец. Это только начало. Вот я вам скажу…

И они проговорили всю ночь напролет.

Отблески огонька керосиновой лампы, колеблясь, играли на многочисленных древних иконах, развешанных на стенах, и лики святых угодников Божиих и Сам Христос и Божия Матерь в игре света как бы кивали головами, подтверждая веские слова Григория Ефимовича, которые кирпичик за кирпичиком укладывались в душе молодого гостя, и в ней вырастало и укреплялось стройное здание веры.

Когда он вернулся в Ригу, ночной разговор со старым наставником не выходил у него из головы. Старик открыл ему смысл в жизни. И он понял, что все, что он до сих пор делал, было пустым и суетным занятием, что истинную цель жизни можно выразить в трех словах: жить – Богу служить!

Он уволился из юридической фирмы и устроился в русскую гимназию преподавать родной язык и русскую литературу. Жизнь его наполнилась совершенно новым содержанием. Из темного мира судейских дрязг, сутяжничества, преступной корысти, а иногда и уголовщины, он вошел в область чистых детских душ, в мир красоты русского языка. Посещал он и старообрядческий храм, где простаивал длинные службы, украшенные древним знаменным пением, однако очень сожалел об утраченной Божественной литургии и частной исповеди. Исповедь здесь была только общая.