Меж тем японцев заботит утрата сельского редколесья, что было богатым источником красоты во все времена года – от весеннего цветения до буйства осенних листьев. Начиная с 1970-х на восстановление этих лесных массивов мобилизуются добровольческие группы. Желая что-то менять своей работой, а не бездеятельно упиваться эстетикой, эти группы принялись искать способы возродить редколесье так, чтобы оно приносило человеку пользу. Высокие цены на мацутакэ сделали этот гриб идеальным продуктом восстановленного леса.

Тут я возвращаюсь к прекрасному и к жизни в нами же сотворенном безобразии. Жизнь стала более насыщенной – не только японской эстетикой и экологическими историями, но и международными отношениями и капиталистическим торговым опытом. Как раз обо всем этом и пойдет речь в книге. Но сейчас, пусть на миг, видится важным полюбоваться грибом.

Стоял безветренный солнечный вечер, когда я обнаружила, что заблудилась безо всякого снаряжения в незнакомом лесу. Я отправилась в свой первый поход за мацутакэ – и сборщиками мацутакэ – в Каскадных горах Орегона. В тот день я обнаружила «большой лагерь» сборщиков, в ведении Лесной службы, но все сборщики ушли на охоту. Я решила поискать грибы самостоятельно, пока жду возвращения грибников.

Лес был настолько малообещающим, что хуже не придумаешь. Почва сухая, каменистая, и ничто на ней не росло, кроме тощих хворостин скрученной сосны. В подлеске – никакой растительности, даже травы; я тронула землю и порезала пальцы о шершавую пемзу. День таял, а мне попались лишь одна-две «медные шляпки» – сомнительные оранжевые грибы со сладковатым запахом[23]. И всё. Более того, я потеряла ориентиры. Куда ни повернусь – все в этом лесу одинаковое. Я не имела никакого понятия, где именно я оставила машину. Решив, что загляну в лес ненадолго, я ничего с собой не взяла и понимала, что скоро мне захочется пить, есть – и станет холодно.

Побродив еще немного, я все же наткнулась на проселочную дорогу. Но куда мне по ней идти? Солнце садилось, я брела по дороге. Прошла я не больше мили, и тут показался пикап. В нем ехали молодой человек с веселым лицом и бывалый старик, они предложили меня подбросить. Молодой представился Као. Сказал, что сам он, как и его дядя, – из яо, с холмов Лаоса, они вместе перебрались в Штаты из лагеря беженцев в Таиланде еще в 1980-е. Живут в калифорнийском Сакраменто, по соседству, приехали собирать грибы. Они доставили меня к себе в лагерь. Молодой человек отправился с пластиковыми канистрами за водой – куда-то довольно далеко. Старший не знал английского, но оказалось, что немножко разумеет мандарин – как и я. Пока мы обменивались неуклюжими фразами, он вытащил курительный кальян, выделанный из ПВХ-трубки, и закурил.

Когда Као вернулся с водой, уже смеркалось. Тем не менее он позвал меня пособирать грибы с ним: дескать, тут неподалеку есть. В сгущавшейся тьме мы влезли на каменистый склон холма вблизи лагеря. Я не видела ничего, кроме голой земли и чахлых сосен. Као же, с ведром, ковырял палкой в бесплодной с виду почве и то и дело вытаскивал крепышей, одного за другим. Как такое может быть? Ну нет же ничего – и все-таки есть.

Као вручил мне гриб. Тогда-то я впервые учуяла запах. Он оказался непрост. Не как у цветка или у пищи, от которой текут слюнки. Он резкий. Многие так и не могут его полюбить. Его трудно описать. Для некоторых он связан с гниением, а для кого-то – с чистой красотой: аромат осени. Впервые понюхав, я просто… поразилась.

Изумление мое вызвал не один лишь запах. Что люди народа яо, японские грибы-деликатесы и я делаем вместе посреди убитого промышленностью орегонского леса? Я жила в Штатах долго и никогда ни о чем подобном не слыхивала. Лагерь яо вернул меня к моей ранней работе в Юго-Восточной Азии, а гриб разбудил во мне интерес к японской эстетике и кухне. Убитый лес, напротив, показался научно-фантастическим кошмаром. Моему ограниченному здравому смыслу все это увиделось чудесным образом вне времени и пространства – нечто, возникшее из сказки. Я была ошарашена и заинтригована – и не могла оставить дальнейшее исследование. Эта книга – моя попытка втянуть вас в обнаруженные мною дебри.

В 1908 и 1909 годах два железнодорожных предпринимателя наперегонки бросились прокладывать рельсы вдоль орегонской реки Дешут[25]. Цель и того, и другого – первым связать могучие орегонские сосны на востоке Каскадных гор и многочисленные лесопилки Портленда. В 1910 году кураж состязательности уступил соглашению о совместном обслуживании. Сосновые бревна из этого региона к далеким рынкам понеслись потоком. Лесопилки привлекли новых поселенцев, и по мере их наплыва росли городки. К 1930-м Орегон стал крупнейшим в стране поставщиком древесины.

Такова известная нам история. Это история первопроходцев, прогресса и преобразования «пустых» пространств в промышленные источники ресурса.

В 1989-м на один орегонский лесовоз повесили пластиковую пятнистую неясыть[26]. Защитники окружающей среды доказали, что неукротимая вырубка уничтожает леса Тихоокеанского северо-запада. «Пятнистая неясыть была вроде канарейки для шахтеров, – пояснил один юрист. – Символ экосистемы на грани полного упадка»[27]. Когда федеральный суд, чтобы сохранить среду обитания сов, запретил вырубку старого леса, лесорубы неистовствовали, но сколько их, лесорубов? Работы для них и до этого уже было куда меньше – лесозаготовительные компании механизировались, а первичной древесины не стало. К 1989 году многие лесопилки уже закрылись, лесозаготовительные конторы переехали в другие области[28]. Восток Каскадных гор (когда-то – узел лесозаготовительных богатств) ныне – сплошь вырубленные пустоши да заброшенные лесозаготовительные городки, заполоненные мелколесьем.

А эту историю нам знать необходимо. Промышленное преобразование оказалось пузырем обещаний, за которым последовали утрата источников средств к существованию и урон местной природе. И все же таких документов недостаточно. Если завершить историю тленом и упадком, придется оставить всякую надежду – или же обратиться к другим источникам надежд и разрухи.

Что возникает в местах с испорченной природой, когда минули надежды и наступила разруха? К 1989 году в порубленных лесах Орегона возникло нечто новое: торговля лесными грибами. Поначалу ее связывали с общемировым крахом: чернобыльская катастрофа 1986 года испортила европейские грибы, и торговцы перебрались за товаром на Тихоокеанский северо-запад. Когда Япония принялась ввозить мацутакэ по высоким ценам – покуда индокитайские беженцы оседали в Калифорнии, – торговля началась бешеная. Тысячи людей ринулись в леса тихоокеанского северо-запада за новым «белым золотом». То было в разгар войны «рабочие места против защиты лесов», но ни та, ни другая стороны грибников не заметили. Поборники традиционной занятости держали в уме одни лишь трудовые договоры с зарплатой, для здоровых белых мужчин, а сборщики грибов – белые ветераны-инвалиды, азиаты-беженцы, коренные американцы и латиноамериканцы-нелегалы – оказались незримыми лазутчиками. Консервационисты бились за то, чтобы уберечь леса от дальнейшего человеческого вмешательства, и тысячи людей, отправившихся в леса, заметь их кто-нибудь, не пришлись бы ко двору. Однако сборщиков в целом не замечали. В худшем случае присутствие азиатов подогрело местные страхи о массовом нашествии: журналисты тревожились о возможном насилии[29].