– Простоквашу, – произнес он в тишине. Анни заметила, как Хелми вздрогнула на своем диванчике при звуке этого голоса, – уж больно близко он прозвучал, – быстро наполнила стакан и подала отцу.

Ее движение было быстрым и точным, но все же Пентти успел схватить ее за запястье. Его рефлексы с годами остались на том же уровне, а скорости реакции по-прежнему можно было только позавидовать.

– Что, привезла с собой семью?

Он спросил, не глядя на нее. Вместо этого его взгляд почему-то был прикован к Анни.

– Только малыша Паси.

– Славно. Вы объедаете меня в моем собственном доме, но что я могу поделать, ведь вы моя плоть и кровь. Плоть и кровь. Но всему есть предел.

Подобное они уже от него слышали и не раз. Стоило кому-то привести свою семью или кого-то постороннего, как Пентти заводил свой занудный монолог о бережливости.

Но зная отца, все понимали, что уж лучше так.

Его мозги походили на минное поле. Для постороннего наблюдателя в словах и поступках Пентти не было никакой логики, но его дети, которые росли с ним бок о бок, точно знали, как следует реагировать в каждом конкретном случае. Впрочем, конечно, далеко не в каждом. И это как раз пугало. Только тебе показалось, что ты что-то понял, выявил алгоритм, так сказать, как все тут же менялось. Отец редко когда на них смотрел. Чаще всего его взгляд был устремлен в пространство, нежели на детей. Но сейчас он смотрел на свою старшую дочь, и Анни показалось, что Пентти очень весело. Можно было даже притвориться, что он пока ничего не знает о случившемся сегодня.

– Теперь вы еще и печете.

– Так ведь Рождество же скоро.

Анни чувствовала, что обязана ответить. Ведь она была самой старшей из присутствующих здесь детей и обычно неплохо ориентировалась в том черном хаосе, что царил в мозгах Пентти. В глубине ее души до сих пор жило воспоминание о том, как это было. Или, точнее, воспоминание о воспоминании, потому что она не помнила тех лет, когда она еще не боялась отца и его горячего темперамента. Но порой посреди всей этой злобы и прочих чувств, обуревавших ее, на нее накатывала нечто вроде нежности, и из ниоткуда рождался внезапный импульс протянуть руку и погладить по щеке этого мужчину, ее маленького папу. Того ребенка, каким он был когда-то сам. Но это желание быстро проходило, потому что в обычной жизни любить отца было ужасно сложно, если не сказать невозможно. Пентти фыркнул, возя ложкой по тарелке.

– Да, спасибо, можно было мне об этом и не напоминать. Только и делаете, что вовсю транжирите деньги на домашнее хозяйство, и я, кажется, единственный, кого это заботит. А с пацаном в реанимации и домохозяйкой при нем дела вообще встанут. Придется все делать самому.

Это был первый раз, когда отец заговорил об Арто. И на Анни он теперь больше не смотрел.

– Значит, ты знаешь об этом, – медленно проговорила Анни.

– Ну и денек выдался сегодня, пришлось здорово попотеть, чтобы хоть что-то было сделано как надо.

Пентти поглощал еду в полной тишине, не торопясь, словно бы оценивая ее, пару раз он даже шумно чавкнул. После допил последние капли соуса, и, когда с едой было покончено, оставил грязную посуду на столе, а сам отправился в гостиную и уселся в кресло перед телевизором. Дети с облегчением выдохнули – их еще больше подтянулось на кухню, привлеченных теплом от печки и прячущихся подальше от отца в гостиной.

– Ну что, Анни, – сказал Тату, – добро пожаловать домой, черт тебя дери.

Он произнес это, довольно ловко спародировав интонации Пентти, его мрачный голос со сдержанной вибрацией и с преувеличенной торнедальской напевностью. В такие моменты дети казались ближе друг к другу. Их объединял смех. Возможно, этот смех был весточкой того зла, что жило внутри них? Зла, которого начисто был лишен их брат, и, кто знает, быть может, именно их манера реагировать и делала его изгоем среди них? Расслабляющий, мигом снимающий все проблемы и разряжающий обстановку смех раздавался на кухне, эхом отскакивая от стен.

Анни не помнила, чтобы Сири когда-либо говорила с ней о родах. И уж тем более – о женском теле. Нет, она никогда не упоминала ни о чем таком, что могло породить смущение или неловкость – таким было ее поколение, но, прежде всего, ее собственный склад ума.

Анни точно знала, что матери ее подруг куда лучше готовили своих дочерей к взрослой жизни.

Анни никогда не забудет ту зиму, когда у нее начались первые месячные. Ей было одиннадцать, и на дворе стоял февраль. Зима выдалась во всех отношениях суровая: земля промерзла аж до самого Китая, а тьма упрямо не желала сдавать свои позиции. Только что родился Вало, и своими коликами отнимал у матери все время, и Анни приходилось очень много помогать ей по хозяйству. Она помнила, как уставала тогда – ни на минутку не присаживалась – все что-то делала, делала, а прошлым летом подросла еще на пять сантиметров, и это тоже давало о себе знать И вот однажды Анни проснулась очень рано от непонятной боли во всем теле: такое уже бывало, проблемы роста и все такое, но теперь к ней примешивалось что-то еще – глухое, почти звериное. И когда она отправилась в туалет, который как раз за год до этого оборудовали в доме, то увидела на трусах кровь.

И окаменела.

Нервно огляделась по сторонам, испугавшись, что кто-нибудь увидит ее здесь, посреди ночи, посреди зимы.

Что-то случилось. На белой керамике унитаза отчетливо выделялись красные разводы, отчего они казались еще более реальными. Ей пришлось смыть за собой, хотя Пентти этого не одобрял: он вообще не понимал, зачем нужно писать в туалете – только зря транжирить воду, но она все-таки спустила воду в унитазе, наплевав, что звук льющейся воды может кого-нибудь разбудить.

Для нее это был вопрос жизни и смерти.

Анни встала. Голова кружилась, в глазах почернело, мерзкий привкус крови во рту. Она не знала, за что ей такое наказание, но чувствовала себя так, словно это действительно было наказание за ее грехи. Их семья не была верующей в отличие от семей братьев Пентти, но, возможно, именно поэтому ей доводилось довольно часто ощущать странное чувство, словно Бог наблюдает за ней, и его руки то оберегают, то, наоборот, отворачиваются от людей.

И теперь он определенно отвернулся от нее.

Не зажигая света, она в панике напялила свою одежду (не разбудив при этом никого из братьев и сестер, которые спали с ней в одной комнате (Хелми, Лаури, Воитто), беззвучно сбежала по лестнице и вылетела наружу, в сумерки февральского рассвета. Натянула ботинки и лыжи, и, даже не подумав прихватить с собой чего-нибудь съестного – все равно у нее не будет времени на еду, – в быстром темпе направилась на северо-восток. Анни успела бросить последний взгляд на усадьбу, двор, коровник, на все то, что она считала своим домом, и при этом в ней не было ни тени грусти.

Только злость.

Неужели это все? Неужели это жалкое убожество – это все, что ей довелось увидеть в своей жизни?

Анни быстро скользила между стволами, пока по спине не потек пот, она чувствовала его в пустотах, промежутках между ее телом и шерстяным свитером. Тогда она скинула с себя лыжи и опустилась на поваленное бурей дерево. Сердце тяжело ухало в груди, гулко стучала кровь в ушах, и она ощущала во рту ее металлический привкус, словно в горле у нее внезапно открылась рана. Анни просидела так довольно долго, пока совсем не рассвело. Пока не прошло ощущение, что ее тело вот-вот взорвется, и она не почувствовала себя вконец замерзшей и проголодавшейся.

Она была жива.

Часов у нее, конечно, не было, но по ощущениям прошло часа два, не больше. Она была так уверена, что умрет, что уже почти распрощалась с жизнью. А теперь оказалось, что ей суждено выжить. Анни потребовалось время, чтобы полностью осознать это новое для нее чувство, что жизнь еще не закончилась. Она по-прежнему не понимала, что с ней произошло, но страх прошел. Остались только голод и холод.

Она встала и на полусогнутых ногах медленно двинулась на лыжах обратно к дому. Ее нижнее белье замерзло и отвердело от застывшей крови, и с каждым взмахом лыжной пали она чувствовала, как та потихоньку начинает просачиваться наружу.