А может быть, потому, что я не могу ответить.

Больше всех других предметов Джулии нравятся естествознание и изобразительное искусство. Она не любит Лилу Бёрпи, которая смеется над ее старой одеждой, и Дишон Уильямс, которая тоже смеется над ней, но только не так обидно. Джулия хочет стать знаменитым художником, когда вырастет.

Иногда Джулия рисует меня. Я получаюсь у нее элегантным красавцем с серебристой спиной, мерцающей, словно мох под лунным светом. И я никогда не бываю у Джулии злым – таким, как на рекламном щите у шоссе.

Хотя всегда выгляжу немного грустно.

Мне очень нравятся портреты Боба, которые рисует Джулия.

Она рисует его летящим через страницу – такое смазанное движением пятно меха с лапами. Она рисует его неподвижным, выглядывающим из-за мусорного ящика или мягкого холма моего живота. Иногда в своих рисунках Джулия украшает Боба крыльями или львиной гривой. А однажды она нарисовала его с черепашьим панцирем.

Но самым замечательным из того, что Джулия подарила Бобу, стал не очередной рисунок. Она дала Бобу имя.

Никто не знал, как обращаться к Бобу. Время от времени работники торгового центра пытались подобраться к нему с какой-нибудь приманкой. «Сюда, песик», – подзывали они, держа в руке палочку картошки фри. Или же: «Ко мне, собачка, хочешь кусочек сэндвича?»

Но он всегда ускользал в тень еще до того, как к нему успевали подобраться.

Однажды Джулия решила нарисовать песика, свернувшегося в углу моих владений. Сперва она долго глядела на него, покусывая ноготь большого пальца. Ясно было, что она смотрит на него точно так, как художник смотрит на мир, – пытаясь постичь его.

И вот она наконец взяла карандаш и принялась за работу. Закончив, Джулия подняла листок.

И на листке был он – маленький пес с большими ушами. Смышленый и милый, вот только взгляд у него был печальный.

Под рисунком толстыми уверенными линиями были прочерчены и обведены большим кругом три знака. У меня не было никаких сомнений, что это слово, хотя прочитать его я и не мог.

Отец Джулии взглянул на рисунок из-за ее плеча. «Один в один, – сказал он, кивая. А потом ткнул пальцем в обведенные знаки: – А я и не знал, что его зовут Боб».

«Я тоже, – ответила Джулия и улыбнулась. – Я поняла это, только когда его нарисовала».

Боб не позволяет людям прикасаться к нему. Говорит, что от их запаха у него ухудшается пищеварение.

Но теперь я то и дело вижу, как он сидит у ног Джулии, а ее пальцы нежно перебирают шерсть за его правым ухом.

Обычно Мак уходит сразу после вечернего представления, но сегодня он засиделся в своем кабинете допоздна. Закончив наконец все дела, он подходит к моим владениям и долго смотрит на меня, время от времени прикладываясь к коричневой бутылке.

Джордж с метлой в руке останавливается рядом с ним, и Мак говорит все то же, что обычно: «Как тебе вчерашний матч?», и «Сейчас дела не очень, но все наладится, вот увидишь», и «Не забудь вытряхнуть все урны».

Потом Мак смотрит на рисунок, которым занята Джулия, и спрашивает: «Что ты рисуешь?»

«Это для мамы, – отвечает Джулия, – летающая собака. – Она поднимает листок и оценивающе разглядывает его. – Мама любит самолеты. И собак».

«Гм… – неуверенно мычит Мак, а потом поворачивается к Джорджу: – Кстати, как там дела у жены?» «Да все то же, – отвечает Джордж. – Бывают хорошие дни, бывают плохие».

«Ну да, как у всех нас», – говорит Мак.

Он поворачивается к дверям, а потом останавливается. Запустив руку в карман, Мак выуживает оттуда смятую зеленую купюру и сует Джорджу.

«На вот, – говорит он, коротко пожав плечами, – купи девчушке еще карандашей».

Мак уже почти исчезает за дверями, когда Джордж наконец выкрикивает: «Спасибо!»

«Стелла, – говорю я, когда Джулия и ее отец уходят домой, – я не могу заснуть».

«Ну да, как же, – откликается она, – ты же король всех сонь».

«Ш-ш-ш, – шипит Боб со своего лежбища у меня на животе, – мне снится картофель фри с чили».

«Устал, – говорю я, – но спать не хочется».

«И отчего же ты устал?» – спрашивает Стелла.

Я некоторое время думаю. Это сложно выразить словами. Гориллы по природе своей не жалобщики. Мы мечтатели, поэты, философы и любители вздремнуть.

«Точно не знаю. – Я бью по висящей шине. – Может, я немного устал от своих владений».

«Потому что это – клетка», – говорит мне Боб.

Порой он бывает не слишком тактичен.

«Знаю, – говорит Стелла. – Это очень маленькие владения».

«А ты очень крупная горилла», – добавляет Боб.

«Стелла?» – окликаю я.

«Да?»

«Я заметил, что сегодня ты хромала сильнее, чем обычно. Нога беспокоит?»

«Чуть-чуть», – отвечает Стелла.

Я вздыхаю. Боб устраивается поудобней. Его уши подергиваются, из пасти капает на меня слюна, но я не против. Я привык.

«Попробуй что-нибудь съесть, – говорит Стелла. – Это всегда поднимает тебе настроение».

Я съедаю старую потемневшую морковку. Это не помогает, но Стелле я ничего не говорю. Ей надо поспать.

«Или можешь попробовать вспомнить какой-нибудь хороший денек, – предлагает Стелла. – Я сама так делаю, когда не могу заснуть».

Стелла помнит каждый миг своей жизни с момента рождения – каждый запах, каждый закат, каждую мелочь, каждую победу.

«Ты же знаешь, я мало что могу вспомнить», – говорю я.

«Есть разница, – мягко говорит Стелла, – между “могу вспомнить” и “хочу вспомнить”».

«И правда», – признаю я. Вспоминать забытое непросто, но у меня на это есть уйма времени.

«Воспоминания бесценны, – добавляет Стелла. – Они позволяют нам понять, кто мы есть. Попробуй вспомнить всех своих смотрителей. Тебе всегда нравился Карл – тот, с губной гармошкой».

Карл. Да-да. Помню, как он мне, тогда еще совсем молодому, дал кокос. Я весь день потратил на то, чтобы его расколоть.

Я пытаюсь вспомнить и других смотрителей, которых знал, – тех людей, которые чистили мои владения, готовили мне еду и иногда составляли компанию. Был еще Хуан, который лил пепси-колу в мой призывно подставленный рот, и Катрина, тыкавшая в меня, спящего, метлой. А еще Эллен – когда она чистила мою миску для воды, то грустно улыбалась и напевала «Почем обезьянка с витринки?».

И Джеральд, который однажды принес мне целую коробку крупной свежей клубники.

Джеральд был моим любимым смотрителем.

У меня уже давным-давно не было настоящего смотрителя. Мак говорит, что у него нет денег на няню для обезьяны. А в те прежние дни Джеральд чистил мою клетку, а Мак меня кормил.

Когда я думаю о всех тех людях, что заботились обо мне, то перед глазами прежде всего встает Мак, который был рядом день за днем и год за годом. Мак, который купил меня, вырастил и говорит теперь, что я перестал быть забавным.

Как будто силвербэк вообще может быть забавным.

Лунный свет падает на замершие карусели, на безмолвную стойку с попкорном и прилавок с кожаными ремнями, которые пахнут давно умершими коровами.

Звук тяжелого дыхания Стеллы напоминает шум ветра в кронах деревьев, и я терпеливо жду, когда сон наконец меня отыщет.

Мак дает мне новый черный карандаш и кучу чистой бумаги. Пора снова работать.

Я нюхаю карандаш, катаю его в руках, слегка вдавливаю острый кончик себе в ладонь.

Нет ничего, что бы я любил больше новенького карандаша.

Я оглядываю свои владения в поисках предмета для рисования. Что тут есть черного?

Можно было бы нарисовать старую банановую шкурку, но я их все съел.

Не-Салки коричневого цвета. Мой маленький бассейн – голубого. Изюм в глазури, который я отложил, чтобы съесть днем, белый (по крайней мере, снаружи).