Капли гулко били в белую эмаль таза. Пахло карболкой. Доктор Васильев, как обычно, долго намыливал руки. Морщась и тряся жидкой бородой, тёр ладони. Со вкусом плескал тёплую воду в лицо. Сухие руки комкали серое сукно полотенца.

– Та-а-ак-с… – позолоченное старорежимное пенсне наконец-то торжественно заняло своё место на мясистом носу. – Александр, зовите-с! – захватанные стёкла упёрлись в меня. – Следующий!

Из нетопленной прихожей дохнуло холодом. По-военному чётко взвыли половицы. Молодой, безусый лейтенант, застенчиво озираясь, вступил в круг света. Смёрзшиеся пальцы взметнулись к виску.

– Младший лейтенант Говоров по распоряжению полковника Петренко в медчасть прибыл!

Я подхватил кожанку, лишь накинутую на плечи «младшего». Он вздрогнул. Заиндевевшая, с синим верхом, фуражка, глухо стукнув, покатилась по доскам пола.

– Ти-и-ише… Ти-и-ише…– зашипел Васильев. – Су-у-ударь, как же возможно в фуражке? Во-о-осемнадцать градусов! Да-с.

Поднимая фуражку, Говоров покачнулся. Левое предплечье было замотано цветастой и набухшей от крови тряпкой. Скрипнув ремнями, опустился на предложенный стул.

– К де-е-елу… К де-е-елу ко-о-оллега, – я уже заметил, что, волнуясь, доктор Васильев начинал заикаться и тянуть слова на первом слоге. Тёмно-синее форменное галифе пациента украшали коричневые под-сохшие пятна. Отмачивая повязку, я невольно поднял взгляд. Серо-стальные цепкие глаза изучали меня в упор:

Всплыла недавняя картинка. Москва. Наркомат внутренних дел. Затемнённый кабинет, отделанный светлой панелью из орехового дерева. Тяжёлые багровые портьеры на окнах. Лампа с зелёным абажуром. Комкающее всё тело дрожью напряжение. И такие же внимательно-оценивающие глаза уже лысеющего человека, сидящего за массивным столом. Зловещий блеск пенсне.

– Вы понимаэте, товарищ, всё доверие, оказанное вам партиэй? Чэкисты своих не бросают!

– Так точно, Лаврентий Павлович. Я понимаю. У девочки симптомы туберкулёза, – слабо трепыхался я.

– Табэркулёз, педэкулёз – какая разныца?! Петренко, Елена должна быть здорова! Вы понимаете это? Вы же боевой врач! – гремело из полумрака.

– Так точно. Я понимаю, Лаврентий Павлович, – медленно умирал я. Казалось, что сил вдохнуть-выдохнуть снова уже нет…

– Товарищ Крыжановский, вы – лучший. Партия верит вам. Поезжайте и требуйте от администрации объекта любого содэйствия, – неожиданно глас смягчился. – И как там дела в Испании, товарищ?

– Insinuatus musculus, damnum venam2. Взгляните, коллега, – доктор Васильев ловко орудовал тампоном. – Что вы скажете?

Я стряхнул наваждение. Между лучевой и радиальной костью предплечья, среди размозжено-отёчной ткани, красовались две глубоких раны. Ощущение было такое, что лейтенанта два раза ударили по руке круглым напильником или керном.

– Овчарка? – видимо, у меня был столь глупый вид, что Говоров оскалился.

– Батенька, полноте… Не узнаю выпускника профессора Красинского! – Васильев смешно поморщился под маской. – Лигатуру3!

Под скрип зубов лейтенанта я склонился над раной: по отёчной коже предплечья отпечаталась широкая симметричная дуга. В два параллельных «следа от напильника» можно было бы ввести мой большой палец!

– Зубы… Клыки. И коренные зубы! – я почувствовал, как начинают дрожать руки.

– Да-с… – Васильев сверкнул на меня линзами пенсне. – Убирайте зажим, коллега. Зашивайте.

Говоров постанывал. Обливаясь холодным потом, я накладывал швы.

– Primatus hic? Dimensiones…4

– Тсс, Александр Андреевич… – Васильев отстегнул маску. Изъеденный сулемой палец гулко звякнул в жестяной абажур лампы. – Рostea collegam…5

Над Приколымьем бушевала вьюга. Ледяной сырой ветер с Тауйской губы рвал чахлые сосенки, ютящиеся на вечной мерзлоте. Швырял плотные острые хлопья снега в лицо редких прохожих. Где-то впереди, за каменистыми сопками, открывалось обширное пространство бухты Гертнера. Быстро темнело. Я свернул с Пролетарского проспекта на грязную тёмную улицу 1 Мая, идущую вдоль залива. Здесь электричеством освещались только входы в редкие подворотни. Ноги скользили и упирались в комья мёрзлой грязи. Запинаясь и чертыхаясь, я медленно соображал, куда, вылезая из купе, я сунул старенький, отцовский револьвер системы Нагана6. Ветер усиливался, сбивал дыхание. По левую руку остались, освещённые тусклым фонарём, бараки артели рыбпромхоза. Теперь обледеневшая тропинка вела в глубь полуострова. В сторону от плохо освещённых улиц города. Во тьму. Вновь безуспешно поискав револьвер по карманам, я поднял воротник старого полувоенного пальто и шагнул во мрак. Тьма… Тьма библейская-первозданная вокруг. И звёзды… И ветер … И мысли…

После вызова в Наркомат внутренних дел я собрался быстро. Получил у интенданта новенькое обмундирование и сапоги, а в финотделе – упругую, хрустящую стопку командировочных. Личных вещей было совсем немного: саквояж с мединструментами, пара книг-справочников, три пары белья да старый револьвер в жёлтом сафьяновом чехле. Два года выживания среди «камрадов» 12-й Иберийской интербригады сделали своё дело. Меня мало беспокоило количество и качество еды, питья, жилища, быта. В праздничной, благоустроенной Москве меня больше ничто не держало. Не буду утомлять читателя описанием двухнедельного путешествия в вагоне первого класса. Аромат изысканно-чистого постельного белья. Цоканье блестяще-стальных подстаканников с рельефным изображением рабочего и крестьянки в их извечном союзе… Уважительные взгляды, бросаемые седым проводником на капитанский кубик под серебристой змейкой на моей гимнастёрке. Проносящиеся за окном бесконечные сосны Сибири. Потом четверо суток бессонной тряски в хлипком кузове полуторки.

В город я прибыл ещё до рассвета. Молодой серьёзный лейтенант НКВД на КПП, щурясь в свете прожектора, долго и внимательно изучал командировочный лист. И наконец сверкнул белоснежной улыбкой.

– Добро пожаловать, товарищ капитан! – он шагнул навстречу.

– Приписка – «объект–178».

– Сейчас вам в городскую медсанчасть. Вверх по Речной и направо. Полярная, 18, доктор Васильев. К коменданту, полковнику Петренко – завтра в 8:00… Вот пропуск, – и лейтенант вновь ослепительно, но как-то устало улыбнулся. – Удачи, товарищ капитан!

Старший врач медсанчасти Константин Павлович Васильев сразу принял меня как родного. Либо его впечатлил мой медицинский опыт, либо мои капитанские лычки. Но его долговязая, тощая фигура выражала восторг. Пенсне съезжало на кончик носа. А бешеная жестикуляция мешала нам работать.