– Да тише ты, старый хрыч, – шикнула на него жена. – Еще услышат.
– Кто? Эти самодовольные болваны? Да они ни хрена по-русски не понимают. Только злорадствуют… Во-во, посмотри, рожи какие сытые, аж лоснятся. Вчера оставшихся кур, сволочи, сожрали. Чем мы теперича будем детей кормить?
– Вы не бойтесь, Михаил Терентьевич, – шепотом проговорила Валя, – поможем. А там, глядишь, и наши подоспеют и выгонят гадов.
– Ага, держи карман шире, подоспеют, – хмыкнула Ульяна. – Що-то наша доблестная армия не торопится освободить нас от оккупантов. Покуда я одних немцев и вижу. Одни сараи пожгли да скотину угнали, а вторые и вовсе поселились, выгнав нас из собственных домов, последнее отбирают. Вон, в сенях приходится спать. И теперь, судя по всему, надолго они туточки окопались. Вишь, соловьем заливается…
А между тем немецкий офицер продолжал рассуждать:
– …Мы знать, что вы не есть так развиты, как есть мы. Но я знать, что вы хотеть этого. Мы помогать, немецкая нация помогать стать вам культурными…
– Нашел тоже дурачков, – проворчал Егорыч, смачно сплюнув. – И чем фашистское отродье поможет нам? Сеять хлеб, косить траву и доить коров мы и сами умеем. Не академики, да. Но читать и писать умеем. И на том спасибо. А большего нам и не надобно.
– …Коммунисты говорить вам, что мы, немцы, считать вас людьми второго сорта. Большевистская пропаганда утверждать, что великая Германия хотеть завоевать вашу страну и сделать вас рабами или полностью истребить. Это есть ложь! Мы хотеть дать вам свободу. Мы хотеть дать вам мир. Мы требовать послушание. Это есть единственное условие.
– Ну вот, я так и думал, – заметил дед Михаил хмуро. – А ты, Егорыч, не верил.
– А че не верить? Верю. Ничего другого от них ждать не приходится. Только не предполагал, что они предложат нам сотрудничество.
– Да какое сотрудничество, Павел Егорович, – возмутилась Валя, – мы – не более чем орудие труда. Бесплатная рабочая сила, неужели не понятно? Кто же будет их кормить? Естественно, мы.
Ульяна посмотрела на соседку и, вскинув брови от удивления, поинтересовалась:
– Ой, нешто я слышу здравые речи? Когда ж ты прозрела?
– Вот приставучая баба, – одернула ее Матвеиха. – Доведешь ты меня до греха, повыдеру я твою чёрну косу. Вот вернется Петр Фомич, я все ему расскажу: и о речах антисоветских, и о нежелании на работу идти… о многом расскажу. На партсобрании тогда и решим, как твой поганый язычок укоротить.
– Да ты никак повредилась рассудком, баба Матрена. На каком собрании? Какой Петр Фомич? Да оглянитесь вы все вокруг! Все, закончился коммунизм. Где ваши партработнички? Бежали? Только пятки их и сверкали. Оставили нас на произвол судьбы. Мол, выкарабкивайтесь сами.
– Она права, – тихо ответила Валентина.
– Права? Да как ты можешь так говорить? – придя в негодование, выпалила Матвеиха. – Ты – комсомолка, жена коммуни…
– Вот пустомеля, вот трещотка, – обозлился на нее дед Михаил. – Да об этом молчать нужно. Ты что, хочешь, чтоб ее расстреляли? Разве ты не слышала, что они ведут войну с большевиками? Дурна ты баба!
Матвеиха всплеснула руками и заохала:
– Прости, родненькая, язык-то как помело. Совсем из ума выжила.
– Да не переживайте вы, – обняв за плечи пожилую женщину, на глазах которой появились слезы раскаяния, ласково проговорила Валя. – Я ведь знаю, что вы не нарочно.
– Да тише вы, курицы, – шикнул на них Егорыч, – нашли время кудахтать. Лучше послушайте, что важный индюк гутарит.
Женщины замолчали и прислушались к продолжавшему говорить немцу. От хвалебных речей, в которых он превозносил Германию и ее народ, называя его «высшей расой», фашист перешел к обязанностям «свободного» народа.
– Мы организовать общий двор, там хранить зерно, картошка, свекла. Вы работать на полях, собирать урожай и нести на этот двор. Все должны работать: женщины, старики и дети. Отказ есть противодействие командованию германской армии и за это расстрел. Плохо работать – расстрел. Помогать партизанам – расстрел. Вы работать хорошо, мы не трогать русских женщин. Мы уважать их как немецких женщин. Вы уважать, кормить, стирать белье немецких солдат – мы не трогать сельских жителей. Кто есть главный?
Штурмбанфюрер обвел взглядом разгневанную, но молчаливую толпу.
– Я спрашивать: кто есть главный?
– Воюет наш председатель, – послышался голос из самой гущи.
– Ich verstehe11, – кивнул головой немецкий офицер. – Кто есть за него?
– Ну, я, – нехотя ответил дед Михаил, медленно пробираясь сквозь людей.
– Не ходи, родненький, – запричитала баба Матрена. – Убьют!
– Ты есть старик.
– Так в деревне остались лишь бабы, старики да дети, товарищ… как звать-то вас?
– Штурмбанфюрер Штольц, – коротко ответил немец.
– Дюже трудно для меня… уж не обессудьте.
– Что есть «обессудьте»? – не понял тот.
– Э-э-э, ну, стало быть, простите. Сложно… штурмбан… тьфу, не выговорить.
– Ja, natürlich12, хорошо. Я есть майор, по-вашему, – объяснил немецкий офицер стоявшему перед ним старику.
– Ну, это уже легче, товарищ… господин майор, – хмыкнул дед Михаил.
– Ты есть сейчас управляющий… кто ты есть?
– Чего? – вытаращив на него глаза, спросил Терентьич. – Что значит, кто ты есть?
– Как имя?
– Михаил… Михаил Терентьевич.
– Терен…тье…вич, – по слогам произнес немец. – Nein, zu kompliziert!13
– Ты есть Михаэль. Теперь ты есть управляющий. Ты смотреть, как работать люди, как собирать урожай. Ты отвечать за все. Сельский житель обязан платить ежегодно налог: за себя, за дом, за землю, за собаку. Ты собирать его с одного дома: молоко – пятьсот литров, яйца – тридцать штук с каждой курицы, мясо – пятьдесят килограммов. Мы организовать районную кассу. Ты сдавать туда деньги… налог: взрослый – сто двадцать рублей, ребенок до шестнадцати лет – шестьдесят рублей, за собаку – двести рублей Кто не платить – есть саботажник. Он будет наказан. Я назначать тебе шесть полицай. Они помогать собирать налоги. Все есть понятно?
– А то як же, – проворчал дед Михаил, опустив голову.
– Разойтись! – приказал Штольц и, сойдя со ступенек, пошел в сопровождении охраны осматривать деревню.
– Что ж такое получается? – не поняла Матвеиха. – Теперича мы на немцев пахать должны? Вот те раз.
– А какая разница, на кого горбатиться? – усмехнулась Ульяна. – Прежде наш труд присваивали большевики, сейчас – командование германских войск. Що тогда голодали, що нынче лапу сосать будем.
Валентина покосилась на нее, но ничего не ответила. Женщину не волновало, откуда она возьмет деньги или что будут есть дети, если Валя заплатит введенный новой властью налог. Совсем другие мысли бередили душу молодухи. «Жена коммуниста… комсомолка», – слова бабы Матрены не шли у нее из головы.
Если немцы дознаются или кто-то донесет на нее, то ее и детей непременно расстреляют или повесят. «Господи, очень страшно! Что делать? Куда податься? Как уйти незамеченной с тремя детьми, одному из которых всего лишь полтора года? Придется ждать. Но чего?»
Тем временем жители вполголоса продолжали обсуждать услышанное.
– Вот гады алчные, – ворчал Егорыч, ему вторили бабы, – откуда взять мясо-то и столько яиц и молока? Сволочи, что приезжали до них, всех поросят и телят увезли. Одни старые коровы вон в хлеву стоят. А кур и гусей сколько истребили? Тьфу!
– Ладно, Егорыч, поживем – увидим. Не трогают покуда, и на том спасибо, – буркнул Михаил Терентьевич, недовольный возложенными на него обязанностями.
Жизнь в деревне потекла своим чередом. Местные жители, работавшие от зари до глубокого вечера, постепенно привыкли к немцам, которые, на удивление, вели себя весьма корректно. Некоторые из них даже начали обучать молодежь немецкому языку, игре на губной гармонике, разучивая вместе с ними немецкие песни и танцы. Валентинин квартирант, статный мужчина сорока лет, тоже, в сущности, оказался не таким уж строгим и требовательным. По вечерам, когда молодая женщина занималась домашними делами, иногда даже играл с ее детьми. Вначале Валя была против их общения и загоняла малышей на печку, но потом немного оттаяла, увидев, с какой теплотой майор Штольц разговаривает с ребятней.
