© Н. Вилько, 2007

© О. Меерсон, послесловие, 2007

© М. Соколова, оформление, 2007

© C. Castañon, фотография 2007

© Водолей Publishers, 2007

Мой самолет приземлился на полтора часа позже, и когда после всех формальностей, связанных с багажом, таможней и арендой машины, я вышла из здания аэропорта, уже стемнело. За сорок с лишним лет, которые я провела на острове Алекса, я отвыкла от цивилизации, и меня поразило отсутствие звезд на небе.

Я откладывала эту поездку до тех пор, пока годы не дали мне почувствовать, что дольше откладывать нельзя. То же думала и моя старая университетская подруга Мишель, с которой мне предстояло встретиться, проехав на автомобиле около сотни миль.

Усталости я не чувствовала, но была страшно голодна. В юности Мишель всегда посмеивалась над этим моим свойством – испытывать голод в самых драматических ситуациях.

Она не могла встретить меня – у нее был артрит, и последние два года она почти не вставала с кресла.

Я остановилась в первом попавшемся мотеле, позвонила Мишель, умылась с дороги и спросила у портье, есть ли поблизости ресторан, до которого я бы могла дойти пешком. Ресторан был, он назывался «Карлуччи и Карлуччи», но свободного столика в нем не оказалось. Мне предложили подождать в баре, но я не стала бы ждать, если бы не услышала произнесенного совсем рядом имени «Алекс». Я не стала бы ждать, если бы, обернувшись, не увидела, что Алексом звали молодого блондина с четким, как оттиск на старинной монете, профилем, и если бы место у бара рядом с ним не оказалось свободным.

– Только не у меня, Алекс, – смеясь, говорил бармен. – У меня вам подадут именно то, что вы выберете.

Я заказала компари с содовой и посмотрела на своего соседа. Задумавшись, он встряхивал бокал с остатками красного вина. Он уже расплатился, и, казалось, только рубиновые отсветы на дне бокала, на которые он так внимательно и отрешенно глядел, удерживают его здесь.

– А вы бы хотели, чтобы вам подавали только то, что вы выбираете, Алекс? – спросила я.

Блондин повернулся, удивленно поглядел на меня; конечно, в полумраке я могла ошибиться, но мне показалось, что глаза у него были синими.

– Рита, – сказала я, протянув ему руку. – Простите, что обратилась к вам так… Я не была в этой стране больше сорока лет и, кажется, одичала.

– Совсем наоборот, – улыбнулся он, пожимая мне руку, – это мы тут одичали. Только я не понял вашего вопроса.

– Я хотела сказать, что наш выбор не так уж важен. И что, если бы, выбирая, мы выбрали иначе, ничего бы не изменилось.

Он внимательно выслушал меня, немного подумал и опять улыбнулся:

– Кажется, это называется фатализмом.

В этот момент ко мне подошла официантка и сказала, что освободился столик.

– Составьте мне компанию, – предложила я Алексу, – и я попробую разубедить вас в том, что это называется фатализмом. – И добавила: – Ваш выбор.

– Я ничем не рискую, – пожал плечами Алекс, – раз мой выбор ничего не меняет.

Он немного кокетничал со мной, этот милый, милый мальчик. От этого мне вдруг стало очень весело. Еще веселее мне стало, когда я подумала, что и я немного кокетничаю с ним.

Мы пересели за столик у окна, заказали спагетти, телятину под чесночным соусом, артишоки и бутылку самого дорогого красного вина.

– Вы как будто прочли мои мысли, – сказал он. – Я как раз думал о том, что мне делать, когда вы вдруг заговорили о выборе. Только я, кажется, не понял, что вы хотели сказать, – добавил он.

У него действительно были синие глаза. И эти, так похожие на Алексовы глаза глядели на меня с такой похожей на Алексову серьезной доверчивостью.

– Я сказала, что если бы мы выбрали по-другому, то ничего не изменилось бы. Неважно, что мы выбираем, потому что не это результат нашего выбора. Но результат нашего выбора есть, и он – следствие того, что мы дали себе труд выбрать. Разве то, что я говорю, похоже на фатализм?

– То, что вы говорите, ни на что не похоже, – улыбнулся он. – У меня есть приятель, журналист, – он тоже обожает говорить загадками. Я непременно загадаю ему вашу.

Мы просидели в ресторане до самого закрытия, и чтобы мои слова перестали быть для него загадкой, я, привыкшая молчать и выслушивать других, в итоге рассказала ему историю всей своей жизни.

В юности, когда я жила в доме моего дяди Эдгара, мне часто случалось просыпаться с обостренной раздражительностью: день заранее виделся мне сотканным из тупого мелочного абсурда. Так оно и было. Особенно если предстояло принимать гостей или наносить визиты. И день, в который я познакомилась с Алексом, был именно одним из них – это был день моего рождения. Я знала, что соберется свора престарелых родственников и друзей дяди Эдгара и его третьей жены. Дочь этой третьей жены, Мария, подарит мне свой очередной шедевр – она училась живописи в Париже, но не успела доучиться из-за начавшейся войны, – и все будут ахать и отпускать глубокомысленные замечания, а за глаза называть ее «бедной бессребреницей».

Бессребреницей она казалась только по сравнению со мной, поскольку мне в день совершеннолетия доставались пятьдесят миллионов моего покойного отца. А до того дня процентами с них распоряжался дядя Эдгар, стараясь привить мне любовь к наукам во втором по счету европейском университете.

Науки я не любила никакие, особенно не любила физику и астрономию, и если бы заново открыли, что земля стоит на трех китах, кажется, вздохнула бы с облегчением. Преподавателям я досаждала без устали, поскольку была очень способна и очень эксцентрична. Думаю, что меня терпели только благодаря дядиным «дружеским» связям. Сверстники называли меня колючкой, и только одна Мишель впоследствии смягчила это прозвище и называла меня птичкой-колючкой. Она утверждала, что в моем профиле было что-то летящее.

Впервые мы с ней разговорились в университетском дворике у моего любимого маленького фонтана-раковины. Как только начинало теплеть, сюда слетались птицы. За три столетия они загадили раковину до того, что непонятно было, из чего она сделана. Только в том месте, где к ней крепилась труба, можно было различить нежно-зеленую патину старинной бронзы.

Мне всегда нравилась Мишель. Она была интеллигентна и независима, и на нее было приятно смотреть. Очень хорошенькая блондинка, чуть курносая, с приподнятыми как бы во всегдашней легкой улыбке уголками губ, она всегда казалась веселой.

В тот первый наш разговор она пригласила меня пойти с ней на автобусный вокзал порисовать ночью с натуры. Она сказала, что ночью люди больше похожи на то, что они есть на самом деле. Я спросила ее, хорошо ли она рисует, и она со смехом призналась мне, что почти совсем не умеет.

Мы быстро подружились. Она тоже оказалась сиротой, тоже приехала из Америки, где жила с не чаявшей в ней души одинокой теткой, «старой, да не девой», как выразилась она, и, что бы ни думали о ней другие, тоже была колючкой.

Вокруг нее вечно толпились наши университетские зануды, а она посмеивалась и над ними, и надо мной, когда, в очередной раз не выдержав общества ее бесконечных поклонников, я сбегала.

Из-за войны мы обе не вернулись после каникул в Англию. Она жила тогда где-то в Мэйне, и мы стали переписываться. Я по сей день храню пачку ее старых писем, так же как и жемчуг, который она подарила мне в тот самый день, с которого я начала свой рассказ.

Тот день начался вкривь и вкось. Дядина жена сама принесла мне в спальню поднос с завтраком, на котором по случаю дня моего рождения красовалась ваза с цветами. Эта ваза опрокинулась в постели, и меня окатило холодной водой.