Вечером я со смехом рассказал Акико об этом маленьком инциденте, но она, вопреки моим ожиданиям, не рассмеялась, а побледнела. Подойдя к секретеру, она порылась внутри и вытащила старый конверт. Внутри оказалась пожелтевшая вырезка из газеты о трагическом самоубийстве молодой натурщицы.
— Это моя тётя, — с волнением сообщила мне Акико, прижав к горлу свою красивую, изящную ладонь. — Она работала с Таканори Хидео — довольно известным художником — и была его любовницей. Айши Куми хотела выйти за него замуж, тётя ей мешала, и в один прекрасный день произошла трагедия. По официальной версии полиции, натурщица бросилась с обрыва в океан, не выдержав позора, но это глупости! Я сама не застала тётю в живых, но читала её записки и слышала о ней. Она никогда бы не наложила на себя руки, и жизнь во грехе её не пугала.
Акико замолкла; я же, посерьёзнев, выжидательно смотрел на неё, и она продолжила:
— Вскоре после этого Айши Куми и Таканори Хидео поженились. Он вошёл в их клан — так у них почему-то принято, — с тех пор избегал появляться на публике.
После этих слов я подобрался, понимая, куда она клонит. Я слышал о Таканори Хидео: он был очень знаменит лет двадцать-двадцать пять назад. Смерть его натурщицы тогда не особо потрясла мир, так как самоубийства в нашей стране являлись делом обычным. Я тогда был ещё мальчишкой, но впоследствии много слышал об этом: один из моих коллег, с которым я близко сдружился, вёл культурную колонку, и он очень расстроилсяя, когда Таканори Хидео отказал ему в интервью.
— Это надо же, ведь он живёт буквально в соседнем доме! — сокрушался мой сослуживец. — Жаль, что он больше не ведёт светской жизни, а картины пишет куда реже, чем раньше: я всегда считал его самым талантливым художником нашего времени!
Получалось, что Айши Куми устранила с пути любовницу своего избранника, вышла за него и опутала своими сетями так, что он теперь боялся выходить из дома… Я начинал видеть здесь закономерность, и в следующей статье изложил свои мысли.
В то время газеты являлись основным источником информации для людей, поэтому вскоре вокруг меня начал формироваться круг сторонников. Некоторые из них вели себя агрессивно: они устраивали под окнами квартиры Айши демонстрации, писали на их двери ругательства и требовали скорейшего ареста девочки. Меня тогда это радовало: я чувствовал поддержку, потому и продолжал выпускать статью за статьёй с изобличением злодейки. Все материалы своего расследования я с энтузиазмом вкладывал в строки заметок, и вскоре ко мне начали прислушиваться даже власти. Правда, комиссар Будо — глава полиции — пыталась воспротивиться общественному мнению, постепенно набиравшему обороты, и даже приходила ко мне домой, чтобы пристыдить, но ей не удалось: единственное, чего она добилась, — это собственного отстранения.
Мэр города в то время прислушивался к мнению народа и всегда руководствовался им, поэтому, когда волнения по поводу этого дела начали набирать оборот, он решился на самые суровые меры, и вскоре Айши Рёбу арестовали. Её забрали прямо из школы и посадили в камеру предварительного заключения.
Я попросил аудиенции с ней, и мне дали такое разрешение. В тесной комнатке, сидя за столом напротив неё, я пытался понять, как можно было убить свою соученицу просто из-за того, что она проявляла знаки внимания к определённому мальчику. Я задал Рёбе этот вопрос и откинулся на спинку стула в ожидании ответа.
Девочка не торопилась. Смерив меня внимательным взглядом, в котором сквозило презрение, она поставила локти на стол. Её запястья были скованы наручниками, а школьную форму забрали, взамен предоставив ей арестантскую робу, но Рёба всё равно держалась гордо и с достоинством.
Подавшись вперёд и наклонившись так, чтобы волосы прикрывали лицо от камеры, она тихо прошептала:
— Вы ещё пожалеете об этом, Сато Кейичи. Когда я выйду отсюда, ваша жизнь обернётся адом.
Я усмехнулся, скрестил руки на груди и бросил:
— Ты вряд ли увидишь свет в ближайшие двадцать лет.
Рёба ухмыльнулась, а потом вдруг выражение её лица резко переменилось: теперь она казалась безмерно испуганной. Она вскочила со стула и попятилась назад.
— Нет, нет! — закричала она. — Спасите меня!
Она подбежала к двери и начала в неё барабанить. Тут же ей открыла женщина-полицейский с выражением крайнего удивления на лице.
— Помогите! — Рёба протянула к ней руки, скованные наручниками. — Он предложил мне… Он… Боже, я не вынесу этого!
И она разрыдалась. Со стороны это смотрелось абсолютно искренне, и полицейская явно считала так же. Холодно посмотрев на меня, она поджала губы, взяла арестантку под руку и, мягко проговорив: «Пошли, милая», повела её прочь.
А я остался сидеть в тесной допросной с разинутым от удивления ртом. И тогда я ещё не знал, что эта маленькая победа Рёбы надо мной была всего лишь первой в череде многих.
На суд я, тем не менее, явился с ощущением полной уверенности в себе: мне казалось, раз правда на моей стороне, то проиграть я не мог.
И уже на заседании выяснилось, что прямых улик у обвинения не было, лишь косвенные, да и те — довольно спорные. Судебное разбирательство подготавливалось в спешке, под давлением общества, которое бунтовало и призывало призвать виновницу к ответу как можно скорее, и результатом этого явилась неуверенность прокурора на процессе. Он старался оперировать тем, что у него было, но увы: Рёба с лёгкостью отражала все стрелы, которые он пускал в её сторону.
На последнем слове она просто блистала. Встав на трибуну, она сложила руки впереди, как примерная школьница, и выдала такую речь, от которой некоторые присутствовавшие на заседании даже прослезились. Обвинив меня в сексуальных домогательствах, она сказала, что я намеренно устроил ей травлю в городке, чтобы принудить к сожительству. Мой визит во время ареста она тоже обыграла просто мастерски, заявив, будто я пригрозил ей участью куда худшей, чем смерть. Разумеется, после этого достойного Оскара выступления её признали абсолютно невиновной и тут же отпустили.
Этот судебный процесс стал роковым. Из здания суда я выходил конченным человеком, хотя тогда ещё не до конца сознавал этого. Мне казалось, что стоило просто более упорно заняться анализом улик, и тогда мои выводы бы подтвердились.
Но мои сторонники разом куда-то делись. Те люди, которые поддерживали меня, теперь приходили к дому Айши и просили прощения. Комиссара Будо восстановили, и первым же своим распоряжением она назначила мне огромный штраф за клевету и публичное унижение человеческого достоинства. Прокурор, который вёл дело, ушёл в отставку и спешно переехал к родственникам на Сикоку, а главный редактор «Аса но рингу» вызвал меня к себе и попросил пока не высовываться.
Со мной рядом осталась лишь одна Акико. Верная мне, она отправилась к школе и пыталась пойти на конфронтацию с Рёбой, но та оказалась намного сильнее физически.
Я не хотел сдаваться. В тот самый момент я больше, чем когда бы то ни было, уверился в том, что убийцей была именно она, ведь после триумфального для неё заседания она подстерегла меня на одной из улиц и, подойдя ближе, прошептала: «Я уничтожу вас так же, как её». Я хотел было громко позвать полицию, ведь мы были недалеко от здания суда, но Рёба отскочила от меня и вскрикнула. Тут же к нам приблизился какой-то субъект, в котором я узнал своего бывшего сторонника.
— Ужасный человек! Извращенец! — воскликнула Рёба, указывая на меня пальцем.
А потом она разрыдалась. Клянусь, эти слёзы могли растопить даже каменное сердце! Мой бывший друг, а теперь, по-видимому, враг, искоса глянув на меня, предложил девочке носовой платок и отвёл её назад — туда, где её ждали друзья и родственники.
Я пытался бороться: продолжал издавать статьи, но вскорости корректоры «Аса но рингу» начали подвергать их цензуре, а потом и вовсе не пропускали в тираж. Тогда я отправился к главному редактору и высказал свои претензии, и он тотчас уволил меня, словно ждал для этого удачного момента.
