Потом начиналась вторая часть обряда: в большой зал вносили стулья, все гости чинно рассаживались на них. Двери в малый зал закрывали, но перед этим оттуда выносили стол с цветами и ставили его в торце помещения так, чтобы взгляды всех присутствовавших были устремлены на него. Посреди стола ставили большую фотографию покойного в чёрной траурной рамке, а ближайшие родственники садились на стулья лицом к гостям и в самом углу зала.
Следующая часть зависела от религиозной принадлежности семьи умершего, но, как правило, эту процедуру проводил буддистский монах: он медленно проходил по залу, потом становился на колени перед портретом, склонял голову, с достоинством хранил молчание в течение минуты, а потом вставал и становился у стола, сложив руки на груди.
После этого каждый из гостей получал шанс сказать последние прощальные слова. Как правило, это были пять-шесть человек, которые близко общались с умершим при жизни; они выходили вперёд, становились между родственниками умершего и столом с цветами и фото, разворачивались лицом к прочим гостям, почти касаясь спиной стены, и выдавали хорошо отрепетированную короткую хвалебную речь. По её окончании оратор кланялся сначала фотографии покойного, потом монаху, потом родственникам, а затем садился на место.
Я так хорошо знал все тонкости потому, что мне приходилось бывать на подобных действах аж три раза: два — вместе с родителями на похоронах их коллег-японцев, и один — на прощании с моим одноклассником из средней школы — он покончил с собой, когда мы все были во втором классе.
Церемония прощания с Окой была абсолютно такой же, как и те, которые я уже видел. Тяжелее всего было садиться на колени перед родителями несчастной девочки и её братом — они все трое сгрудились за столиком с посеревшими лицами и грустными глазами. Я протянул им конверт с деньгами, на котором написал традиционную фразу с соболезнованиями, невнятно промолвил, что сочувствую их потере, и быстро встал, чтобы пройти в малый зал.
Там я быстро положил цветы, стараясь не смотреть на высившийся посреди зала гроб на подставке, и вернулся в большую комнату.
Тут присутствовали все ученики нашей школы, а также коллектив учителей, завуч, медсестра, даже директор школы. Кочо Шуёна, выглядевший весьма непривычно в костюме и без привычной растянутой обжимки, встал на колени с явным трудом, а подняться ему помогала завуч.
Аято тоже был тут, несказанно прекрасный и изящный в своём чёрном костюме. Он, как и всегда, старался принести максимальную пользу и переходил от группки к группке, высказывая слова сочувствия, которые были очень к месту. Он даже задержался у столика родственников, разговаривая с ним довольно долго. Мать Оки низко поклонилась ему, а брат — рослый юноша, поразительно похожий на покойную младшую сестру, — даже встал и обнял его — удивительное дело для японца.
Всю церемонию я старался держаться особняком: мне не хотелось ни с кем общаться. Мегами в чёрном платье принесла большой букет и после прощания долго общалась с родителями Оки, а Масута помогал нести гроб в кремационный подвал, так что и от друзей я был отделён.
После церемонии мы отправились по домам: нам нужно было переодеться и спешить на уроки.
Я старался не задерживаться: потому что понимал: малейшее промедление — и я снова начну думать об Оке и сожалеть, что её больше нет с нами.
Так что я оказался в школе в рекордный срок, неся на плече сумку и камеру.
Несмотря на исключительность сегодняшнего дня, учительница физкультуры стояла на своём месте и отвечала на приветствие каждого, правда, не так оживлённо, как обычно.
Я переобулся и прошествовал прямо в аудиторию: ни на что другое у меня не оставалось времени. Ровно в восемь утра учительница начала первое занятие, и я с некоторой долей ужаса почувствовал, как жизнь постепенно входила в проторенную колею.
Перед обедом у нас был урок литературы, и преподавательница настолько увлеклась, что чуть задержала нас, поэтому в кафетерий я пришёл с небольшим опозданием и, как следствие, присоединился к нашей компании чуть-чуть позже. Но я оказался не в одиночестве: когда я шёл с подносом к столу, за ним сидели лишь Кику и Куша. Я подошёл к ним практически вплотную и услышал обрывок фразы Сато:
— Если ты видишь, что опасная змея, уже ужалившая кого-то готовится к прыжку, что ты делаешь: убиваешь её камнем или…
Я поставил свой поднос на стол, и Кику, вздрогнув, замолчала. Куша поднял голову и с задумчивостью посмотрел на меня.
— Философия жизни и смерти необычайно любопытна, — заметил он, потирая подбородок. — Нравственные категории порой бывают очень гибки.
— Думаю, идеалы гуманизма тем и хороши, что они учитывают интересы каждого, — Аято присоединился к нам, усаживаясь рядом со мной. — Ценность каждого исчисляется его накопленной кармой — это грубо говоря.
Куша поднял брови и, сняв очки, начал медленно протирать их стёкла носовым платком.
— То есть ты хочешь сказать, что месть — это нормально? — спокойно осведомился он.
— Вовсе нет, — Аято помотал головой. — Фред, думаю, подтвердит мою мысль: такое есть и в христианской Библии. «Каждому воздастся по делам его», так?
— Примерно, — я перевёл недоумевающий взгляд с Аято на Кага и обратно. — А к чему весь этот философский диспут?
Куша вздохнул, а потом резко взял ложку и начал с остервенением размешивать свою порцию карри.
— Ни к чему, — бросил он, не отрываясь от своего занятия. — Просто подумал о вечном и решил, что оно не такое уж и вечное.
— Вечность — это тоже философская категория, — вмешалась Кику, аккуратно подцепив палочками кусочек моркови. — И порой мне кажется, что неопределённости в ней куда больше, чем в науке в общем.
Мне только и оставалось, что с вытаращенными глазами пялиться то на одного, то на другого, то на третью, пытаясь понять, к чему они ведут.
К счастью, в этот момент подоспели Мегами и Масута. Мой дорогой друг сел напротив меня и тут же начал говорить об апрельском чемпионате. Моя дорогая подруга заняла место рядом с Кику и, перегнувшись через стол, стала обсуждать с Аято бюджет на следующий месяц. В общем, беседы потекли в более привычном русле, и это меня несколько успокоило: не сказал бы, что философия являлась моей сильной стороной.
Уроки после обеда прошли ровно, без всяких приключений, и после них мы встретились у школьных ворот.
Масута не снял повязки со лба и сейчас он смотрелся как воитель из средних веков (если не брать в расчёт вполне современную школьную форму). Мегами — осанистая, со сверкавшими глазами — казалась настоящей Глорианой, готовой броситься на врага и уничтожить его в один миг. На их фоне мы с Кику смотрелись не особо солидно, но всё же тоже неплохо. Кага благословил нас, пожелал удачи и помчался по своим делам: его внезапно пригласили читать лекцию в каком-то университете.
Собравшись вместе, мы отправились по адресу, который раздобыла Кику. Мы шли уверенно, быстро: справедливость была на нашей стороне, и мы не собирались сдаваться.
Сато как крыса забрался в самый глухой переулок, спрятавшись в многоквартирном домике, где сдавались комнаты. С виду это строение было милым, аккуратным и чистым, но этот мерзкий человек отравлял всё, что имелось вокруг него. Мне чудились диковинные змеи, сползавшие вниз по стенам, выкрашенным в нежно-розовый, клубы тёмного дыма, вырывавшиеся из окон.
На самом же деле картина, представшая перед нашими глазами, оказалась довольно мирной. Мы спокойно прошли в подъезд следом за местным жителем, несшим на руках откормленную рыжую кошку, и, следуя указаниям Кику, поднялись по лестнице на четвёртый этаж.
Сато снимал студию со всеми удобствами прямо посреди этажа — по соседству с приличными людьми, которые наверняка не подозревали, что за жуткий человек обитал тут. Видимо, он ожидал, что за ним станут охотиться, ибо не открыл дверь, когда мы позвонили.
Через добрых пять минут тишины я снова нажал на кнопку звонка, и ответа по-прежнему не было.
