Ситуацию омрачало ещё и то, что на субботу назначили церемонию прощания с Окой. Её родители пожелали провести эту процедуру рано с утра — перед началом уроков, — и все мы, понятное дело, собирались там присутствовать. О том, чтобы не прийти туда, не могло быть и речи: все, кто знал Оку при жизни, были обязаны проводить её в последний путь.

После церемонии, как объяснила завуч, нам предоставлялся выбор: либо отправиться на уроки, либо разойтись по домам, либо пойти на приём к психологу, который всё ещё работал в нашей школе. Я однозначно голосовал за первый вариант для себя: дома делать мне было решительно нечего, а с моим внутренним состоянием прекрасно справлялся Франсуа.

Но самым главным оставалось одно: выстоять во время прощания и не упасть в обморок.

Погружённый в эти невесёлые мысли, я не заметил, как наступил вечер. Все мои товарищи по клубу давно разошлись по домам, и я остался один. Сидя в проявочной будке, я аккуратно и методично обмакивал полуготовые снимки в реактивы, а потом развешивал их на тонкой бечёвке на манер бельевой верёвки в итальянских кварталах больших городов славной и родной моему сердцу Америки. Закончив с этим, я отодвинул занавеску, служившую дверью в будку, и сел за стол, заваленный фотографиями и бобинами с плёнками.

Домой совершенно не тянуло, поэтому я занялся тем, чего терпеть не мог: начал сортировать плёнки и снимки, помещая их в контейнеры, стоявшие на белом стеллаже с открытыми полками. Механическая и не совсем творческая работа помогла отвлечься от тяжёлых воспоминаний, и я почти пришёл в норму. Когда, наконец, в помещении моего кружка была наведена такая чистота, какой здесь никогда не было, я решил, что на сегодня хватит: завтра мне нужно было рано встать, и если я не уйду домой сейчас, то на церемонии буду сонным.

Выключив свет в комнате клуба, я вышел и аккуратно прикрыл за собой дверь. В коридоре лампы ярко горели, освещая мне путь, и я пошёл было к лестнице, но потом остановился: моё внимание кое-что привлекло. В гулкой тишине опустевшей школы каждый звук разносился с удесятерённой силой, и даже если человек говорил вполголоса, его было слышно на довольно большом расстоянии. И сейчас до моих ушей доносилось именно это: кто-то негромко разговаривал.

Посмотрев на наручные часы, я с удивлением поднял брови: стрелки показывали начало девятого, а в такое время даже самые ревностные ученики уже расходились.

Интересно, кто же задержался в Академи допоздна?..

Я медленно пошёл на звук голосов и, завернув за угол, чуть не натолкнулся на Аято: он стоял, прислонившись к стене, и разговаривал с Кага. До меня донёсся лишь обрывок его фразы:

— В любом случае, скоро всё это не будет иметь никакого значения…

А потом я едва не впечатался в него, к счастью, вовремя остановившись.

Он обернулся и с лёгким удивлением посмотрел на меня.

А я… Я завис, как старый электронно-лучевой компьютер.

Чёрные глаза Аято были, как всегда, холодны, словно поверхность океана самой глубокой ночью, но это не казалось мне недостатком; напротив: я был готов тонуть в их восхитительной глубине снова и снова, возрождаясь, как огненный феникс.

У него была привычка резким движением головы отбрасывать со лба волосы, мешавшие ему, и этот жест околдовывал меня. Я мог бы смотреть на это вечно, но, к сожалению, в нашем мире существовали правила приличия, о которых не стоило забывать. Поэтому, с трудом придя в себя, я улыбнулся и спросил:

— Что вы делаете тут так поздно, ребята?

— Тебе можно адресовать тот же вопрос, — Аято встал спиной к стене — так, чтобы располагаться боком и к Куше, и ко мне. — Я занимался документами для совета и ремонтировал стеллаж в кабинете, а ещё проводил подготовку к завтрашней траурной церемонии.

— А я заканчивал изобретение, — Кага развёл руками. — Мне очень жаль Оку, и я искренне скорблю по ней, но от меня срочно ждали одно рационализаторское предложение, и я с трудом успел его закончить. Жизнь не ждёт: как бы жестока эта пословица не была, она всё же правдива.

— Ясно, — я передёрнул плечами. — А я погрузился в дела клуба. Что-то не тянуло домой, и я решил задержаться тут.

Аято улыбнулся и перевёл взгляд с меня на Кушу.

— Думаю, сама судьба свела нас именно здесь и именно сейчас, — изрёк он. — Час уже поздний, школу скоро закроют, значит, нам пора уходить. Предлагаю пойти по домам всем вместе: так будет не столь тоскливо.

Кага активно закивал и унёсся в сторону своего клуба, чтобы снять халат и захватить сумку. Аято проводил его глазами и, повернувшись ко мне, с сочувствием в голосе спросил:

— Как ты?

Я через силу улыбнулся и махнул рукой, ответив:

— Время мне поможет, приятель. Спасибо, что поинтересовался: я очень ценю это.

— Пустое, — Айши склонил голову. — Так и должно быть между друзьями.

Я склонил голову, подавив в себе желание сказать вслух, что я рассчитывал стать ему куда больше, чем просто другом: сейчас не время и не место для этого.

Кага не заставил себя долго ждать: он вышел из помещения научного клуба, прикрыл дверь (кодовый замок резко и протяжно пискнул, а потом над дверью загорелся миниатюрный красный индикатор). Мы вместе спустились по лестнице, синхронно переобулись у шкафчиков и вышли с территории школы в нежную прохладу мартовского вечера.

Аято взял на себя функции связующего звена: он говорил о предстоящей поездке, описывая дворец-музей, который мы собирались посетить. Как оказалось, он уже бывал там в прошлом году, и тот визит оставил у него самые приятные впечатления: он рассказал, что, увидев в сети столь выгодное предложение для экскурсии, просто не мог позволить себе упустить такой шанс.

Я был от всей души благодарен ему, что он не стал поднимать тему гибели Оки или завтрашней церемонии: светская болтовня о поездке помогала отвлечься и концентрироваться только на безумно приятном голосе Аято, пусть несколько низковатом для его возраста и внешности, но всё же очень красивом — как и всё в нём.

Куша и Аято весьма любезно проводили меня до дома — как оказалось, я жил ближе всех к школе, — и, распрощавшись со мной у двери в подъезд, не спеша пошли дальше.

Постояв с минуту на месте, пока они не исчезли за поворотом, я набрал код и с лёгкостью открыл тяжёлую металлическую дверь.

Нужно было достать костюм и подготовиться к завтрашней печальной церемонии.

========== Глава 47. Завядшие цветы. ==========

Японцы обожали традиции и церемонии — это факт. Я не встречал ни одной такой нации, которая столь ревностно придерживалась бы своих обычаев, при этом иногда слегка видоизменяя их в угоду течению времени.

В Стране Восходящего Солнца существовали регламенты для всего — абсолютно всего, — и люди неукоснительно их придерживались. Будь то свадьбы, приём на работу, увольнение, учёба, похороны, даже повседневная жизнь — каждая мелочь строго проговаривалась.

Особое отношение у японцев существовало к смерти и всем, что с ней связывалось. Церемония прощания была долгой, тщательно подготавливаемой и проводимой, и там строго определялось всё: от одежды до вида цветов, которые нужно приносить в определённый момент времени.

Подобные действа проводились в мэрии нашего городка: там существовали специальные залы, состоявшие из двух комнат: побольше и поменьше. В последней лежал покойный в, как правило, открытом гробу. Перед входом в этот малый зал за низким столиком сидели ближайшие родственники умершего, одетые в чёрные кимоно с белой отделкой; они принимали конверты и слова соболезнований от приходивших и низко кланялись им. После краткого общения с родственниками тот, кто хотел проводить покойного в последний путь, должен был пройти в малый зал, попрощаться и оставить там цветы: национальные и традиционные. И теми, и другими являлись хризантемы, только в первом случае они были белого цвета, во втором — любого, но желательно не самого яркого.

После этого гость (одетый или в чёрный костюм, или так же, как и родственники покойного) возвращался в большой зал, где группками стояли прочие гости церемонии. Нужно было прибиться к какой-нибудь группке и либо стоять молча, либо вполголоса общаться, вспоминая об умершем.