И напротив каждого из них к десяти часам вечера можно было смело ставить галочку.
========== Глава 24. Далеко идущие планы. ==========
Суббота стала для меня намного бодрее пятницы. Во всяком случае, она началась без проблем и приключений: я провёл прекрасную ночь, видел чудесный сон про Аято и чувствовал, как душевная рана от ужасной гибели Одаяки начала постепенно затягиваться.
Кроме того, в понедельник нам предстоял первый экзамен, и все учителя синхронно задались целью подготовить нас так хорошо, как только могли. В итоге, к обеду я успел так устать, что всерьёз размышлял о том, чтобы впервые в жизни прогулять занятия. Специально озвучив это вслух, я насладился тем, как Аято принялся меня отговаривать и вместо побега посоветовал мне взять дополнительную порцию риса с угрём, что я и сделал.
За столом наша компания снова собралась в своём несколько расширенном составе, и Ямада Таро поделился ужасающе скучным рассказом об отдыхе на Окинаве. Он вещал своим спокойным и отчего-то безумно раздражающим голосом о том, как же чудесно всё было, какая там прекрасная природа, какие чудные развлечения… Я усиленно ел свой рис и молился про себя, чтобы он заткнулся. Аято же, напротив, наслаждался каждым звуком, производимым Таро, и слушал его внимательно, как будто тот изрекал безумно мудрые мысли.
Во время разговора заскучали все, кроме Аято и Ханако: Мегами всё чаще косилась в сторону двери, Масута понуро пил свой чай, Сато возилась со своим телефоном, держа его под столом, а Куша уставился в потолок и беззвучно шевелил губами. В общем, чёртов Ямада чуть ли не погрузил нас в коллективный сон, и только мой прекрасный Айши и младшая сестра Таро продолжали в восхищении внимать каждому слову. Когда бесконечный рассказ наконец-то завершился, каждый из нас, с трудом сдержав вздох облегчения, поднялся и чуть ли не ринулся к этажерке, на которую ставили подносы.
Уроки после большой перемены были не менее интенсивными: Учимару-сенсей изо всех сил старался впихнуть в наши головы максимум информации за рекордно короткий промежуток времени, а Мацуока-сенсей строчила новыми стереометрическими задачами, как пулемёт. К вечеру я чувствовал себя, как та тряпка, которой Аято вытирал пыль в кладовой: вялым, серым, покрытым катышами и без костей. И только небольшой отдых в клубе и последующее возвращение домой вместе с любовью моей жизни несколько скрасило этот последний день весны.
А в воскресенье наступило лето, и я полдня провалялся дома, потому что никак не мог найти сил встать с кровати, а когда всё-таки сделал это, уже пришло время обеда. Мне хотелось сходить к вокзалу и увидеть Аято, но в то же время одна мысль о том, чтобы выйти из дома на улицу, к людям, вызывала у обычно экстравертного меня тихий ужас. Этого было достаточно для того, чтобы насторожиться, и, переборов себя, я оделся, пригладил волосы пятернёй и отправился в Синдзё — ближайший к Буразе и Шисуте крупный город.
Здесь в избытке имелось всё, чем могли похвастаться мегаполисы: и линии метро, и развитая сеть общественного транспорта, и небоскрёбы, и огромные торговые центры, но я искал нечто совершенно другое, и это «другое» притаилось в восточном округе Синдзё.
Церковь святого Себастьяна была маленькой, белой, аккуратной и единственной в этом районе страны. Сюда ходили все христиане — неважно, католики, простестанты, лютеране… Тут, в этой стране, разницы между ними вообще не делали, считая, что раз человек верил в Иисуса, то его стоило называть «христианином», — очень логично.
В детстве в Вашингтоне я был воспитан в католической вере, но тут стал, соответственно правилам, христианином. Было время, когда я вместе с родителями ездил сюда каждое воскресенье и усердно молился, чтобы противные японские дети отрастили себе сердце и перестали мучить белого друга (из плоти и крови, а не из фаянса), но этого так и не произошло.
Со временем потребность в близости к Господу слегка поистёрлась, а потом и вовсе отпала, но путь к церкви я, слава богу, запомнил. И сейчас, сидя на деревянном жестком кресле, я привычно сложил ладони и вознёс свои мольбы наверх — туда, где их точно услышат.
Пусть душа Амаи будет упокоена… Пусть Цубурая Шоку — тот, кто лишил её жизни, — понесёт заслуженное наказание… Пусть у Аято и отпрысков Ямада всё будет хорошо… И пусть Айши полюбит меня…
— Не ожидала тебя здесь увидеть, — резкий женский голос с чёткой дикцией, раздавшийся у самого уха, заставил меня подпрыгнуть на месте. — Хотя, если подумать, всё логично: белые молятся своим богам, когда им что-то нужно.
Я повернул голову и с открытым ртом уставился на нарушительницу спокойствия — такую знакомую мне и в то же время такую далёкую.
Сайко Юкина внешне совсем не изменилась — всё такая же моложавая, с королевской осанкой и длинными ухоженными волосами, струившимися по спине, как водопад. Она осталась верна и своему стилю, выбрав для церкви довольно скромное чёрное платье с тонкой белой полосой сбоку, чёрные туфли на плоской подошве и небольшую шапочку на манер кардинальской вроде тех, которые носили в двадцатые. В руках она держала элегантную крокодиловую сумочку, на ручке которой был завязан газовый серый шарф.
— Что делаешь здесь, Фред Джонс? — спросила она по-английски, склонив голову набок.
— Это церковь, — ответил я, отведя взгляд. — Не нужно особой причины для того, чтобы находиться здесь, мэм.
— Вот как, — Юкина наклонилась вперёд, перейдя на родной язык. — А мне кажется, тебя сюда привело какое-то конкретное дело… Но, наверное, мне не стоит слишком любопытствовать, верно?
Я искоса посмотрел на неё и вздохнул, решив не отвечать. Юкина, видимо, этого и ожидала: она устроилась в соседнем кресле поудобнее и откинулась на жесткую спинку, скрестив руки на груди.
— Когда-то давно отец крестил нас, — вымолвила она, задумчиво глядя вперёд — на Иисуса, распятого на кресте за грехи своего народа. — Тогда это было остромодно: стать христианином, знаешь ли. Многие члены высшего общества, ну, или те, кто себя к нему причислял, перешли в эту веру, и Сайшо был одним из первых — он вообще во всём любил бывать первым. Нам было по шесть лет, и мы страшно боялись того, что этот бог сможет узнать все наши тайны, но потом отец тихо сказал нам, чтобы мы перестали трястись, потому что никакого бога нет. Представляешь себе, Фред Джонс? Бога нет!
Юкина ахнула и всплеснула руками, и я невольно вспомнил, что она много лет прожила в Италии и, возможно, там приобрела эту привычку, которую я помнил со времён детства в Вашингтоне: мы жили недалеко от «Малой Италии», и каждая женщина там совершала такой жест по крайней мере раз в десять минут.
— Ты можешь представить себе, каков лицемер? — Юкина сжала ручку сумочки длинными пальцами с ухоженными ногтями, покрытыми кроваво-красным лаком. — Он сам ни на минуту не верил в этого бога, но стоял в самой крупной христианской церкви нашей страны с почтительно опущенной непокрытой головой и всем своим видом демонстрировал, как ему близки христианские ценности! Уже тогда ему было плевать на нас всех, но мы-то об этом не знали, ведь мы были просто кучкой маленьких детей, которым не хватало любви. Мы стремились получить от него хотя бы одно доброе слово, хотя бы тень улыбки, но тщетно: мы могли только барахтаться там, как головастики в луже! Он умел манипулировать людьми, о, да, он был просто прирождённым кукловодом, как иначе ему удалось…
Юкина запнулась и, внезапно успокоившись, посмотрела на меня.
— Я недавно с самолёта и всё ещё нервничаю, — хихикнула она, положив холёную ладонь на грудь. — Как там молятся, Фредди?
— Как вам угодно, — я широко улыбнулся. — Суть в том, чтобы обращаться к богу и оставаться скромной.
И с этими словами я резко встал со стула и направился в сторону распятия. Что-то мучило меня, что-то, связанное с этой женщиной, но я никак не мог уловить, что конкретно. Но мне было просто жизненно необходимо побыть подальше от неё и помолиться.
Перекрестившись, я сложил руки и, прикрыв глаза, беззвучно зашептал полузабытые слова. Искренне взывая к отцу небесному, я раз за разом повторял свои прошения.
