И Аято заговорил сам.

Своим чудесным низким голосом он вымолвил:

— Что ж, думаю, я должен показать тебе кое-что.

Он повернулся и пошёл к лестнице; я через несколько секунд очнулся и последовал за ним. Он не оборачивался и шагал медленно, но широко. К счастью, мои ноги по длине ничуть не уступали его, и нагнал я его сразу же.

Вопреки моим ожиданиям, Аято пошёл не вниз по ступеням, а наверх, и с лёгкостью преодолел четыре пролёта. Оказавшись на крыше, он уверенно направился к зданию производственного назначения — прямоугольной металлической конструкции, окрашенной в серый цвет. Дверь в неё запиралась на магнитный замок, и, насколько я знал, ключ имелся лишь у администрации школы.

Аято остановился перед дверью и, порывшись в сумке, вытащил карту. Приложив её к замку, он дождался, пока сигнальная лампочка не сменит цвет с угрожающего красного на гостеприимный зелёный, а также не раздастся протяжный писк. Спрятав карту в задний карман брюк, он потянул на себя ручку тяжёлой металлической двери и кивнул мне, чтобы я вошёл внутрь.

Я так и поступил, он скользнул следом, нажал на какой-то выключатель на стене, и тесное помещение тотчас же залил резкий свет.

По стенам помещения стояли какие-то полуфантастические агрегаты, а посередине расположился большой аппарат, похожий на призму из железа. Он мерно гудел, и я понял, что мы находимся в помещении контроля подачи электроэнергии.

Аято преспокойно, словно бывал здесь уже сотни раз, обошёл гудящий агрегат и, наклонившись, поднял что-то с пола. Это оказалась картина, и довольно большая. Аято поставил её вертикально на аппарат, так, чтобы мне был виден рисунок.

У меня перехватило дыхание, ведь этого не могло быть…

========== Глава 10. Прекрасный принц. ==========

В этот момент все мои органы чувств заработали на полную мощность. Я почувствовал прохладу от вечернего ветерка, ворвавшегося в этот металлический мешок. Пронзительный свет от электрических ламп был не жёлтым, как в школе, а голубовато-белым, и оттого он резал глаза, как в операционной. Тут чуть-чуть пахло окалиной, как обычно в помещениях, где располагались агрегаты с высоким напряжением, а слух начал улавливать не только равномерное гудение, но и периодический треск. Во рту внезапно стало сухо, как в пустыне…

Я во все глаза смотрел на картину, будучи не в силах оторвать от неё взгляд. Мне и раньше было известно, что Гейджу талантлив, но я и не подозревал, насколько: в этой работе было столько жизни, столько огня, столько неистовой страсти… Я и помыслить не мог, что наш тихий и молчаливый художник способен выразить подобное на полотне с такой пробирающей до глубины души силой.

На картине был изображен красивый обнажённый юноша. Он полулежал на столе — на том самом, который стоял в помещении клуба искусств, — и смотрел с картины пламенным взором.

Фоном служил какой-то куст вроде гортензии — его, скорее всего, придумал Гейджу. Эстетически это куда больше подходило к картине, чем антураж кружка. Но задний план мало интересовал меня, потому что передний напрочь затмевал его.

Юноша опирался локтем об испачканную краской столешницу, а вторая рука покоилась у него на боку. Всё его тело являло собой совершенство — пусть не Атланта со вздувшимися буграми мускулов, но прекрасного и стройного Аполлона — покровителя искусств, пожелавшего самолично позировать одному из его самых верных жрецов.

Лицо человека, служившего моделью для этого шедевра, было весьма узнаваемым: передо мной был Аято собственной персоной. Его длинные ноги, его стройная талия, его широкие плечи — всё это нашло безошибочное отражение в картине.

И кто это назвал изображение мужских половых органов неэстетичным? Здесь, на этом холсте, всё было в высшей степени прекрасно.

Но как?..

Я с трудом оторвал взор от рисунка и недоуменно посмотрел на Аято. Он улыбнулся и вновь положил картину на пол — там, где она и покоилась до нашего визита сюда.

— Цука очень помог мне, — вымолвил он, проведя рукой по волосам. — А я не люблю оставаться ни у кого в долгу. Он попросил меня позировать ему, и я согласился. Сначала мы пытались провести сеанс у него дома, но не смогли — к нему нагрянули родственники, так что нам оставалось лишь одно: перенести нашу творческую деятельность сюда. Мы дождались позднего часа, Цука для верности подпёр дверь в клуб шкафом, чтобы никто не застал нас, и мы начали работу. Я позировал ему около трёх часов, и он почти закончил картину, как вдруг пришёл ты. Честно говоря, я запаниковал, а ещё больше испугался, когда услышал, что ты искал именно меня. После твоего ухода мы, стараясь действовать как можно быстрее, спрятали картину и убрались в помещении клуба. Я ожидал от тебя настойчивости и с самого начала думал, что, скорее всего, придётся открыть тебе правду… И это следовало сделать раньше, но получилось так, как получилось.

Он закончил говорить и, склонив голову набок, снова улыбнулся, словно призывая меня отнестись к этому легко.

Я со стуком захлопнул челюсти — оказывается, всё это время я стоял с открытым ртом, — и рассмеялся.

— И как только Гейджу удалось уломать тебя позировать ню? — спросил я, присаживаясь на корточки и делая вид, что у меня развязался шнурок.

— Я был ему обязан, — глаза Аято загадочно сверкнули, — а долги свои я всегда возвращаю.

Я склонил голову и начал возиться со шнурками, напряженно думая, как же скрыть то глубокое впечатление, которое на меня произвела эта картина. Зря я оставил сумку внизу: сейчас она бы пригодилась, чтобы прикрыть позор…

— Мне бы очень хотелось, чтобы ты не делал неверных выводов из того, что узнал, — Аято кивнул на картину на полу. — Это просто работа художника, по-настоящему увлечённого своим делом.

— Понимаю, приятель, — прохрипел я, стараясь не думать об откровенном взгляде того Аято, который лежал обнажённым на столе. — Ты… Ты можешь не волноваться: твоя тайна, как говорят ребята из Болливуда, умрёт во мне.

Аято рассмеялся и, пройдя мимо меня к выходу, распахнул дверь.

— Думаю, нам пора, — вымолвил он. — Пошли домой, Фред.

От теплоты в его голосе у меня перехватило дыхание. Я медленно распрямился, незаметно пытаясь подтянуть форменную рубашку чуть пониже, и начал уверять его в своём полнейшем и несокрушимом дружеском расположении, чтобы отвлечь болтовнёй.

Он, к счастью, не заметил (или сделал вид, что не заметил), как меня поразило произведение Гейджу. Я вышел из помещения, Аято выключил свет и захлопнул дверь.

Мы шли вниз по лестнице, почти касаясь плечами друг друга. Аято рассказывал мне, насколько Гейджу талантлив, как его вдохновляют люди и их пропорции, а также какой неожиданностью для него оказалась просьба художника позировать ню.

Вслушиваясь в его голос, я становился счастливее с каждой секундой. Тоска по родине, расизм и непонимание местных, одиночество в толпе — всё это постепенно отходило на второй план, на первом же была только любовь. Картина всё ещё стояла у меня перед глазами, и я твёрдо решил, что в будущем наберусь смелости и попрошу у Аято разрешения ещё раз посмотреть на неё.

Мы спустились на первый этаж, где я подхватил сумку и обулся, а Аято предусмотрительно погасил весь свет, потом направились на улицу. Мы продолжали разговаривать ни о чём и одновременно обо всём, и никогда в жизни мне не было так хорошо, так легко и так уютно.

Поздний апрельский вечер оказался довольно свежим, а у меня с собой не имелось ветровки, но я не переживал, полагая, что немного закалки не повредит. Аято любезно предложил мне свою, но я мужественно отказался, вполне откровенно заявив, что в Мэпл Крике вечерами куда холоднее.

Аято проводил меня до самого дома, на прощание пожелал приятных снов и попросил не засиживаться допоздна. Я свято его заверил, что постараюсь сразу же сигануть в кроватку, и засим мы распрощались.

Конечно, дома я последовал его совету, но не сразу: сначала я сходил в душ, где побыл не особо хорошим мальчиком Фредди, а потом уже пошёл в постельку, и мне всю ночь снился Гейджу, смешивавший краски и меланхолично взиравший на баночки с микстурами получившегося странного цвета.