– Але! Слышишь?! Дочь твоя, говорю, провалилась куда-то. Мокрая вся, дрожит… Дочь твоя, говорю, слышишь…

– Слышу, слышу, господи, как вы мне…– Донесся из-за покрывала задыхающийся и раздраженный голос. – Сейчас я… Сейчас…

Скрип тут же перерос в оглушающий скрежет и оборвался. Но после недолгой, кажущейся нереальной тишины возобновился. А затем сразу же послышались тяжелые шлепающие по полу босые торопливые шаги. Дернулось, будто ожило, тяжелое покрывало, трепыхнулось, как если бы какая-то большая птица в тесной клетке захотела расправить крыло. И на свет из-под него вышла третья женщина. Взлохмаченная, мокрая и тоже совершенно голая. Увидев меня, она засмущалась, потупила глаза и, словно нашкодившая школьница, прошла мимо, проронив чуть слышно: «Здравствуйте» и обдав едким запахом прокисшего пота.

В комнате её занесло, она непроизвольно вскинула руки и отбежала семенящими шагами вбок. Но потом, словно на палубе, широко расставила ноги. Уверенно подошла к притихшим и не сводящим с неё затравленных глаз детям. Грубо взяла девочку за руку, оттянула в угол. Тяжело плюхнулась перед ней на колени.

– Да ты, б*** такая, и обоср***сь еще. – Глухо нервно выругалась она и, подняв глаза на мальчика, визгливо закричала. – А ты, тварь, куда, я тебе говорю, смотрел?!

Мальчик от неё отскочил, перегнулся в поясе, мелко затопал от сильного возбуждения ногами и так же истерично, как она, завизжал:

– Ползла, ползла и провалилась. Я ей говорил!…

Но мать на него внимания уже не обращала. Возмущаясь лишь про себя, она в два-три уверенных движения сдернула с девочки всю одежду. В сердцах порыскала вокруг себя глазами. Нашла на полу кусочек ветоши. Разорвала его на две части. Одной обтерла девочку. Другой – подтерлась сама…

У меня от такого зрелища поплыло перед глазами. Во рту образовался неживой металлический привкус. Невольно и с какой-то надрывной многозначительностью я подумал, что теперь к трем голым женщинам в комнате прибавилась голая девочка… И перестав чувствовать твердую почву под ногами, стал как бы проваливаться в самого себя. А там, в самом себе, словно в забытьи, застрявшая в сознании мысль о голой девочке сделалась вдруг от меня независимой. И принялась торопливо в каком-то, словно отшлифованном и вызывающем тошноту, ритме омерзительно воспроизводить самою себя.

…В нормальное сознание меня возвратила длинная. Сложив ладони рупором и жалостливыми глазами вымаливая у меня сочувствие, она замедленно прокричала мне через всю комнату:

– Да сделай ты ему, бога ради, просит же ведь тебя, пароход.

Оказывается, пока я ничего вокруг себя не видел, ко мне приблизился мальчик. Загородил собою мать и, подергивая меня одной рукою за рукав, а другой – протягивая мятый газетный лоскут, канючил, как если бы выпрашивал у меня милостыню:

– Сделай мне пароход, а… Сделай, а…Пожалуйста, сделай мне пароход… Пароход, а… Пожалуйста…

Мне отчетливо врезались в память его длинный, неопределенного цвета демисезонный плащ, лоснящаяся черная фетровая шляпа, обветренно потресканные до язвочек губы и неопрятно заросшее лицо. Проходя мимо огромного высохшего дерева с очищенным от коры стволом, он мне сказал, чтобы я оставил здесь велосипед. Затем провел меня через заброшенный небольшой сад с фруктовыми деревьями и похожей на такыры, потресканной, хрустящей под ногами землей – в такой же заброшенный двор с одноэтажным приземистым строением, покрытым шиферный крышей.

– Это вот и есть наше чудное место. – Хмуро сказал он, остановившись у обшарпанной и исписанной подростковыми откровениями стены. – Бросьте на крышу – что захотите бросить. К примеру – вашу меховую шапку, если, конечно, не жалко…

От его нелепого предложения у меня тоскливо защемило под ложечкой. На душе сделалось муторно и обреченно. Появилось пронзительное предчувствие, будто я сюда заманен, как в западню. В мгновение от малодушия и страха похолодела спина. И я, вместо того, чтобы возразить, что, мол, разве больше нечего бросать на крышу, сумел лишь чуть заметно пошевелить онемевшими пальцами.

– Если не можете сами, давайте брошу её я. – Искоса и, как мне показалось, с сочувствием на меня посмотрев, добавил он обмякшим тихим голосом. И от чего-то тоже малодушно перетрусил. Заспешил, словно нарочно, неприязненно содрогнулся, дернув изможденной щекой. И уже ретируясь, бесстрастно и сухо покашлял в маленький волосатый, как у обезьяночки, кулачок.

Чувствуя себя вконец преданным и не ощущая в душе никакой опоры, я механически, будто робот, поднес к голове непослушную и кажущуюся чужой руку. Тяжело смахнул выкатившиеся на лоб из-под шапки из недорогого кроличьего меха липкие струйки нездорового холодного пота. Тыльной стороной кисти шершаво провел по лбу. А потом также механически снял шапку, потому что голове в ней сделалось нетерпимо душно. Он, замерев, и не спуская с шапки загоревшегося жадным зеленым огнем взгляда, вдруг бесцеремонно её из моей руки выхватил. И пока я успел что-либо сообразить, разбежавшись, зашвырнул на крышу. Шапка, неестественно медленно, словно не в воздухе, а в какой-то иной плотной и вязкой среде, пролетев, кувыркаясь, мягко опустилась на шиферный склон. С моих глаз напрочь исчезла, словно куда-то провалилась или сделалась невидимой. А вниз заместо неё заскользила модная синяя фуражка из потертой джинсовой ткани, которую он, подскочив, поймал в руки.

– Можете тоже носить. Она – ваша. Будет вам впору. – Засмущавшись и как бы скрытно засовестившись, тихо сказал он. Неуверенно потеребив оттопыренный козырек фуражки, трижды ударил ею о колено, чтобы отряхнуть от пыли. – Так берите же, дерите. Она настоящая. Разве что – немного поношенная, какой была шапка. А не нравится – и её бросьте на крышу. Взамен скатится что-нибудь ещё, и тоже будет вашего размера. Только, если решите бросить – бросайте не сразу. А когда я совсем уйду отсюда. Мне при этом часто присутствовать нехорошо.

Ничего не сказав и на этот раз, я тупо смотрел ему, уходящему от меня, вслед, пока он не потерялся среди засохших фруктовых деревьев. А когда остался один, неожиданно почувствовал себя гораздо увереннее. Видимо, тягостное ощущение неопределенной смертельной опасности втекало в меня из него. И теперь, оставшись без подпитки, оно, истощаясь, затухало. Перестав бояться, я облегченно коротко вздохнул. Пальцы, которыми механически, как щипчиками, держал отданную им мне фуражку, обретя чувствительность, брезгливо напряглись. Передернувшись, хотел было в раздражении отшвырнуть от себя этот, неизвестно кем досель ношенный и непонятно откуда взявшийся, головной убор. Однако сумел удержать себя от опрометчивости, решив по возвращению домой отдать его на анализ знакомым экспертам-криминалистам. Подавил в душе неприязнь и запихал фуражку в оттопыренный карман куртки.

Но вот также легко одолеть появившийся следом соблазн попробовать что-нибудь самому бросить на крышу не удалось. С этим желанием возникло во мне и какое-то особенное чувственно-сладкое волнение, похожее на непреодолимое подростковое влечение к постыдным занятиям. И я ему тотчас уступил. Томительно учащенно задышав и невнимательно вокруг себя оглядевшись, мягко присел на корточки перед находившейся рядом слежавшейся до окаменения кучи гравия. Неприлично опьяняясь странными ощущениями, наковырял из кучи горсть белой, похожей на виноградинки, гальки. Чувственно покачиваясь, подошел к крыше поближе. Манерным нетвердым движением замахнулся. Бросил на неё что было в руке. И – вниз, прогромыхав, полетели чуть ли не на меня белые булыжники. Попади которые мне на незащищенную голову, пришибли бы до смерти, а может быть и наповал.

Однако и теперь мне не сделалось страшно. А напротив – как бы даже прояснилось сознание. Стало понятным, что если меня и зашибет здесь или же приключится со мной что-нибудь из ряда вон выходящее – это как раз и будет тем, к чему я изо всех душевных сил стремился. Потому как у меня уже нет и не может быть больше никакой иной возможности продолжать жить дальше, как жил, иначе, чем, если понадобиться, умереть тут. Или, оставшись живым, понять, для какой цели сюда занесла меня ни с того, ни с сего судьба. От такого воинственного понимания, как у разгоряченного в бою бойца, в душе возникла помимо ухарского бесстрашия и хмельная щемящая сладость. Мне опять неодолимо, до легкой слабости в коленях, захотелось что-нибудь еще бросить на крышу.