Тезис (как есть)

Соприкосновение с обратной стороной жизни

У нас семь дней жили три женщины. У одной дети: мальчик лет четырех и девочка – чуть больше двух годиков. Хотя бригадир упросил нас приютить лишь одну женщину. Ту, что с детьми.

– Не складывается у неё жизнь. – Сказал он. – Ушла от мужа. Жить негде. Она – ладно. Детей жалко. Пусть пару дней поживет в вагончике, пока не устроится куда-нибудь.

Но вместе с той, у которой дети, пришли и две женщины: длинная, грубоватая на язык и внешность, и толстушка лет восемнадцати.

Мы пустили всех. Предоставили им в распоряжение спальный вагончик, теплый, обжитой. Сами решили пожить в другом, списанном, где у нас кухня.

Мы и встретили их, как полагается – хорошим обедом. Но сидели вместе недолго. Дядя Леша, напарник, когда они, поев, оживились и, не стесняясь нас, стали курить и материться, нахмурился и ушел, сказав, что ему надо на вахту. Да и я, их сверстник, и, можно сказать, сам воспитанный улицей, тоже тогда пришел в оторопь, углядев на левой руке той, у которой дети, нелепую для женщины наколку «Не забуду мать родную».

Но еще больше поразил меня пацаненок, сынишка этой женщины. Быстро и жадно съев, что ему дали, он осовело оглядел стол, зевнул и потер кулачками глаза. Потом дернул мать за рукав и по-детски унижающе просительно указал взглядом на папиросы. Та, продолжая материться, автоматически высыпала папиросы на стол, а освободившуюся пачку отдала.

Бережно взяв её в обе руки и не отрывая от неё загоревшегося радостью взгляда, мальчик бочком сполз со скамьи на пол. Не вставая с четверенек, отодвинулся от стола к телевизору и, перестав что-либо вокруг себя замечать, торопливо достал из карманов тесных коротких брючек два помятых пустых спичечных коробка. Посопев, сцепил их проволочкой с пустой половинкой пачки из-под папирос в паровозик. И стал увлеченно возить его по комнате, издавая звуки, похожие на стук паровозных колес.

Остолбенело понаблюдав за ним, я почувствовал себя нехорошо, и мне так же, как дяде Леше захотелось быстро отсюда уйти. Но сделать этого без повода было неприлично. И я неожиданно для себя предложил мальчугану

– А пойдем ко мне, я тебе пароход сделаю.

Однако голос мой отчего-то прозвучал не как у нормальных людей, а – низко, глухо. Да еще я закашлялся. Мальчик, услышав меня, приостановился, затих. Затем настороженно быстро поднял глаза. А когда понял, что я обращаюсь именно к нему, в испуге нахохлился. И, опустившись ягодичками на пятки, прикрыл ладонями пустые коробки. Мне такая его реакция показалась смешной. Я, развеселившись, взбодрился, и сковавшее было меня оцепенение прошло.

Когда же мальчик вновь и с усилившимся испугом в глазах посмотрел на меня, я улыбнулся ему довольно-таки раскованно и приветливо. Он, не отрывая теперь от меня завороженного взгляда, собрался привычно скривиться в плаксивой беззвучной гримасе. Но потом вдруг тоже разулыбался и бурно обрадовался. Резво вскочил с пола, смело подошел ко мне и уверенно вложил мягкую теплую ладошку в мою ладонь. Я её слегка сжал и он как-то весь торжественно засветился изнутри. И уже сам разволновавшимся не по-детски голосом поторопил меня:

– Так, пошли тогда, что ли.

Идти нам надо было из одного вагончика в другой: метров десять. Но пока мы шли, не разъединяя рук, ладонь его успела вспотеть.

Я сделал ему пароход из большого газетного листа. Приняв от меня бумажную игрушку, он от изумления и распирающей его радости вновь перестал что-либо видеть вокруг себя. Держа непослушными полусогнутыми руками перед сияющим лицом бумажный пароход, осторожно, как если бы держал в руках тарелку с водой, опустился на колени. Согнувшись в спине, бережно, словно совершая какое-то таинство, уложил локти на кошму, и только после этого разъединил руки.

Выпрямившись и не отрывая от пароходика взгляда, мальчик судорожно вздохнул и затих, переводя дух. Потом тихо, как если бы пробно, но почти точно как пароход загудел. Осторожно толкнул газетную игрушку вперед, загудев теперь увереннее и громче. И, наконец, ровно заурчав, будто работающий двигатель, плавно «поплыл» вокруг стола, время от времени останавливаясь, и завывая насколько хватало голоса. Протяжно, тоскливо и задушевно, как это во всем нашем свете умеют делать лишь пароходные гудки.

Вскоре эти его самозабвенные завывания приманили в наш вагончик и девочку. Возникнув в дверном проеме, она, покачиваясь на нетвердых ножках, просительно молча стала на меня смотреть. Я засмеялся и жестом пригласил её войти. Ловко перебравшись через высокий для неё порог, она прямиком, переваливаясь с ноги на ногу, как утка, протопала мимо меня к брату и тяжело плюхнулась на кошму рядом с ним.

Не обратив на сестру внимания, мальчик дернул за воображаемый шнур, завыл и, что-то про себя пробормотав, «поплыл» дальше. Девочка, оставшись одна, обиженно скривила губки, заморгала и стала выщипывать шерстинки из кошмы. А когда брат, сделав оборот вокруг стола, снова оказался рядом с нею, резко выкинула ручонки, схватила пароход и помяла его. Мальчик обомлел и замер. Не умея продохнуть застрявший в горле воздух, он лишь растерянно шевелил растопыренными пальчиками, медленно широко раскрывая для плача рот.

Я засмеялся, и хотел было сказать, что сделаю ему новый пароход, но он уже заревел во весь голос. И развернувшись, со всей силы ударил кулачком сестру по лицу – та тоже зашлась в громком плаче. Тогда я на них прикрикнул, и они как по команде перестали плакать, испуганно уставившись на меня. Я улыбнулся и сказал им, что сделаю два парохода: ему и ей.

Стоя рядышком у столика и наблюдая, как я, сминая и сдавливая газетные листы, делал из них игрушки, дети молчали и одинаково, почти в унисон участливо шумно сопели. Одинаково они обрадовались и когда я, стараясь сделать это торжественно, дал им по пароходику. Но, разыгравшись, вскоре перестали быть так душевно схожими. Мальчик, он как опять забылся и стал ползать вокруг стола, так и проползал до позднего вечера, пока его не позвали спать. И девочка поначалу, пристроившись за ним, не отставала от него: так же старательно урчала и выла, как он.

Но потом ей, видимо, надоело играть в мальчишечью игру. Она отползла в сторону и, подняв пароходик, поднесла его к лицу. Недоверчиво оглядела со всех сторон. И вдруг, содрогнувшись, нервно скомкала бумажную игрушку. Неприязненно обеими руками отбросила образовавшийся газетный комок от себя. Ненадолго замерла, капризно надув щечки и слегка набычившись. Затем, решительно вскинув головку, угрожающе широко замахнулась на брата. Но не ударила, когда он, сделав очередной круг, остановился возле неё и дразняще красиво «загудел», а сердито встрепенулась и поднялась. С забавным для её лет женским кокетством одернула платьице и криволапо, не оглядываясь, засеменила к выходной двери. Не останавливаясь, ловко перевалилась через высокий порог и с моих глаз исчезла. Больше ко мне в вагончик она играть ни разу не приходила.

А вот мальчик, наоборот – разве что только ночевал вместе с матерью, а днем, с раннего утра и до позднего вечера, когда приходила моя очередь заступать на вахту, проводил время у меня. В первые дни я с удовольствием привечал его и ему радовался. У меня ведь у самого сынишка такого же возраста, по которому я, не бывая дома из-за особенностей моей работы неделями, а то и по целому месяцу, успевал соскучиться. Поэтому возился с чужим ребенком, как если бы – с собственным. Поил его несколько раз на дню чаем со сгущенкой, давал посыпанные сахаром горбушки хлеба. А когда изнашивались бумажные кораблики, с которыми он, не уставая, ползал по кухонной кошме, тут же делал новые.