– Хорошее, давно прошедшее время…

А голодные индюшата тут около неё вьются, жалобно пищат.

Достала старуха из дорогой коробочки денег, всё снова завязала в узелок. Спрятала, оделась потеплее и скоро, насколько позволяли её старые ноги, пошла в ближайшую деревню. Там она купила творогу, овсяной крупы и пошла обратно.

То-то были рады птенчики вкусной, здоровой пище, набросились с жадностью, друг друга отгоняли, только и слышно было, как стучали их клювы по полу.

Почти две недели прикармливала старуха своих милых птенцов на трудовые деньги.

Скоро наступила погода потеплее; те из птиц, что выжили, уже разгуливали по двору, щипали свежую траву, ловили мух: сами себе находили еду.

Как вырастила их Агафья, никто не знал: она отогревала их у своей груди. Часто ночи не спала, отдала последние гроши.

Птица вырастала красивая здоровая.

– Что смотришь? Небось, благодаришь? – разговаривала старуха с молодой индюшкой, когда та подбегала к ней горделивой поступью.

– Помнишь, небось, как с голоду пищала? Скажи бабке Агафье спасибо. Пожалела вас глупых… Ишь, теперь какая красивенькая! Много я из-за вас горя видела. Ну, да теперь ничего! Выходила вас, моих цыпушек, вырастила! – и бабушка Агафья улыбалась, счастливая и довольная.

Случилось то осенью… Управляющий велел позвать к себе старую Агафью. Пришла она в господскую горницу, видит: Семён Петрович письмо в руках держит.

– Ну, старуха, вот от господ наших письмо получил, недовольны очень, что у тебя нынче птицы мало. Приказывают тебя отставить и другую птичницу нанять.

– Отставить!! От птиц отставить!! – прошептала старуха, пошатнулась, ухватилась за дверь и невольно присела на близ стоявший стул.

– Воля ваша, сударь! – сказала она приподнимаясь. – Господь всё видит и всё знает! – И она, пошатываясь, побрела домой; всё кружилось перед её глазами. За что же такое горе, такая незаслуженная обида?

Люди не всегда добры, не всегда справедливы.

Бабушка Агафья вошла в свою каморку, присела к маленькому окну, припала головой на подоконник и залилась горькими, неудержимыми слезами.

В избе бабушки Агафьи поселилась новая птичница Марья, а старухе дали помещение далеко от господского дома в полуразвалившейся бане. Носили туда ей и дров, и хлеба.

Марья ухаживала за птицами только потому, что ей платили за это деньги, но ей решительно всё равно было, едят ли птицы здоровую пищу или плохую, хворают они или нет.

В душе грубой женщины не было ни любви, ни сострадания к животным, точно она не понимала, что все живые существа чувствуют так же, как она, и боль и голод. Случилось два раза, что она в дверях защемила лапки цыплятам, те запищали, а она отпихнула их и прошла. Даже не обернулась. Разве так поступила бы старая Агафья?

Да, люди на свете не все одинаковы.

В первое время, как отставили от птиц бабушку Агафью, она часто захаживала на птичий двор. Бедная старуха бродила между строениями как потерянная. На что теперь её одинокая жизнь?

Когда на дворе или на улице ей попадались птицы, она украдкой брала их на руки, ласкала, целовала. Давала хлеба.

Новая птичница раз это увидала и закричала:

– Не смей дотрагиваться до птиц! Ещё обкормишь чем-нибудь, – захворают.

– Бога ты не боишься, Марья! Неужто я что вредное сделаю им, моим голубчикам?

Старуха перестала ходить на птичий двор. Лучше подальше от этих злых, несправедливых людей.

По большей части она лежала в бане на печурке, совсем сгорбилась, поседела, похудела и молча переносила своё горе.

А весна снова стояла дождливая и холодная. Птиц у Марьи вывелось куда меньше прежнего. Цыплят у индюшек и у пав совсем не было.

Бабушка Агафья ничего не знала о том, что делалось на птичьем дворе.

Изредка приходил к ней работник, приносил хлеба, дров, иногда воды.

– Что, баба, скучно тебе без птиц-то?

– Скучно, батюшка, – кротко отвечала старуха.

Был тихий, летний вечер.

Спустивши ноги с печурки, Агафья сидела в своей бане. Последние золотистые лучи заходящего солнца врывались в крошечное окно… старуха опустила голову и задумалась: она вспомнила прежнее время. Свою молодость. Богатый птичий двор, маленькую графинюшку… Прошло так много дней, и скоро конец её жизни.

Вдруг за дверью ей послышались милые, знакомые звуки… кудахтанье, писк…

Глаза старой птичницы оживились, она проворно сползла с печки и торопливо вышла на улицу.

Смотрит – курица с цыплятами… Верно, гуляя, нечаянно забрела так далеко.

Не вытерпело любящее сердце, открыла бабушка Агафья дверь и зазывает к себе дорогих гостей, угощает их чем Бог послал: накрошила на пол хлеба, поставила чашку воды.

– Ах, милые!.. Ах, желанные!..

И она берёт каждого цыплёнка отдельно, плачет и целует их головки, ласкает их мать, говорит с ними и радуется. Как дитя.

Да, эта курица Чернушка, что в прошлом году с индейкой передралась, ещё крыло себе повредила. И старая Агафья так долго лечила её, берегла и лелеяла.

И думает старая Агафья (недаром говорят, старики детьми делаются), что курица её добро помнит и вот с цыплятами нарочно пришла навестить всеми забытую, одинокую женщину.

– Ну, ступайте, теперь, дорогие, ступайте. Я ведь рада вам, да только нельзя. Хватятся вас – меня бранить станут, – говорила старуха, – мне же достанется. Скажут, что нарочно вас повадила.

Бабушка Агафья ласково махала передником и проводила дорогих гостей до изгороди, а оттуда до птичьего двора, как говорится, рукой подать.

С тех пор курица с цыплятами стала часто захаживать в отдалённую баню. Старая Агафья всегда поджидала гостей, припасала им хлеба.

В её скучной, однообразной жизни это были радостные, счастливые минуты.

Пришла осень. Опали листья с деревьев, улетели птицы в тёплые края, природа приготовилась к зимнему отдыху. Люди в деревне принимались за новую, совсем не такую, как летом, работу: полевые работы кончались, зато много накопилось дела по дому и хозяйству.

Только бабушка Агафья по-прежнему лежала в бане, молилась про себя Богу, скучала, худела и старилась. Курица Чернушка больше не навещала её.

В один из хороших ясных осенних дней дверь в баню Агафьи отворилась и вошёл Семён Петрович.

– Ну, старуха! Полно тебе на печи лежать. Вставай, принимайся-ка за дело. От господ письмо получил, приказали тебе опять за птицей ходить. Нынче ведь у Марьи почти вся птица пропала. Ну, я и написал, что ты это дело лучше знаешь.

– Господи! Услышал Ты мою грешную молитву… Сударь мой, Семён Петрович, спасибо тебе на добром слове. Я ведь душевно птицу-то жалею… Что и говорить, всю жизнь около них… Вот мне радость какая! Теперь и умру спокойно… – старуха плакала, радовалась, суетилась, разговаривала. Достала она свой заветный узелок и пошла вслед за Семёном Петровичем, пошла опять в свою каморку, чтобы среди милых сердцу, среди любимого дела дожить свой век.

Шашины и Дёмины жили недалеко от школы, на другой стороне улицы.

Изба Шашиных стояла как раз против школы, из окна в окно. Это была большая изба, устроенная по-богатому: три окна на улицу, крыльцо и наличники на окнах с резьбою, а под коньком – звезда с блёстками из белой жести. Шашиных все считали богатыми.