Трель звонка оторвала от созерцания пейзажа. Мама! С конфетами и, возможно, книгами. Недавно Аня добила «Гарри Поттера» и требовала новых приключений.

Но в подъездных сумерках стояла не мама. Матвей. Запыхавшийся, будто не воспользовался лифтом, а бежал по лестнице с четырнадцатого этажа. Растрепанный, что необычно. Внимание Матвея к собственным волосам было неисчерпаемым источником чижиковских подколов.

– Привет, – улыбнулась Аня.

Потом вспомнила, что вообще-то обиделась на ребят за розыгрыш, и улыбку убрала.

– Можно войти?

Аня пожала плечами. Попятилась, пропуская Матвея. Парень скинул обувь, повертел головой. Взгляд задержался на темном пятне справа: гостиной, заставленной антиквариатом. Там отражало сплошной мрак зеркало, усыпанное мушками и расчерченное трещинами.

– Давай поговорим. – Матвей сам направился в спальню Ани. Без приглашения сел на заправленную кровать. Он явно нервничал. Аня оседлала офисное кресло. Ей вдруг стало не по себе, неуютно стало в компании с приятелем. И чего он так косится на трюмо?

Аня тоже покосилась. Зеркало – нормальное, не двухсотлетнее – оклеивали стикеры и коллаж из фотографий. Папа обнимал маму в луна-парке. Шестилетняя Аня съезжала с горки. За ворохом фантиков отзеркаливалась комната, хозяйка и ее гость.

Матвей кашлянул. Потупился на свои ступни в полосатых носках.

– Я ее видел.

– Катю?

– Женщину в черном.

Аня онемела. Над головой визитера нимбом светились гирлянды, так и не убранные после новогодних праздников. Если он притворялся – что значит «если»?! – то притворялся мастерски.

– Перестань, – насупилась Аня. – Надоело. Это и неделю назад несмешно было.

– Ань. – Матвей почесал подбородок. Его пальцы дрожали. – Я не шучу. Я слышал, как она копошится, скрежещет. Видел ее в зеркале. Как тебя вижу.

– Ну конечно. – Аня посмотрела в темный коридор. Оттуда будто холодом веяло. Не открылась ли форточка на кухне?

– Кати дома нет, – заторможенно говорил Матвей. – И Чижика. Я только тебе могу рассказать.

– Матюш, – раздосадовалась Аня, – мне не пять лет. Думаешь, я не понимаю…

Матвей прервал ее жестом.

– Помнишь, Катя про ножницы рассказывала?

– Помню. А еще помню, как Чижик нас снимал и видосик на канал загрузил. Как ты скакал, и…

– Мы же не знали. – Голос звучал изломанно, сипло. Ему бы в кинематографический университет поступить, или где там учат будущих актеров?

– У нее лицо как маска, – сдавленно продолжал Матвей, глядя в никуда. – Я спросил, что ей надо, а она пальцем на меня показала. Ногтем зеркало поскребла изнутри.

– Поклянись, – потребовала Аня, чувствуя, как по-детски это прозвучало. Будто семнадцатилетнему парню трудно обмануть малолетку.

– Клянусь.

– Мамой клянись.

– Мамой. Здоровьем. Чем угодно.

– Приснилось тебе, Матюш.

– Да?

Матвей медленно повернулся, демонстрируя затылок. Там не хватало пучка волос. Светло-серая прогалина в золотистом руне кудрей. Будто кто-то выдрал клок… или выстриг портняжными ножницами.

Чик-чик.

– Катя сказала, она волосы стрижет.

Где-то далеко засвистело. Свист нарастал, но Аня пялилась на лысый скальп, окаймленный кудрями. Очнулась, когда чайник уже сигналил вовсю.

– Подожди. – Она посеменила прочь из комнаты, а Матвей так и остался сидеть вполоборота, показывая затылок опустевшему креслу.

Трюмо прожигало основание шеи ощущением чужого присутствия. Будто за спиной находился дверной проем и в нем кто-то стоял. Матвей считал удары сердца. Слушал квартиру: как ветер скрипит карнизом, как чайник свистит, а потом затихает, как Аня гремит посудой и спрашивает, будет ли он чай.

Сквозняк обдувал затылок, словно ледяные губы касались того места, где прошлись хищные ножницы. Целовали, заигрывали.

Пусть бы это был розыгрыш. Чижик сговорился с Катькой. И как-то… каким-то образом…

Зеркало отражает свет. Физика, мать его. Оно плоское – в нем никто не живет. Нонсенс. Никто не стоит. Никто не шепчет.

Матвей повернулся, хрустнув позвоночником. Посмотрел на трюмо.

– Оглох? – крикнула Аня, снимая чайник с плиты. Струйка кипятка ударила о дно чашки, повалил пар. Начищенный выпуклый бок из нержавеющей стали отражал кухню и часть коридора. Фигура появилась в дверях. – Ой, ты здесь, – встрепенулась Аня. – Говорю, чаю со мной выпьешь?

Ответа не последовало. Кипяток темнел в чашке, а в чайнике темнел деформированный силуэт. Вороньи массы мигрировали мимо окна. Стремительно вечерело, и квартира наполнялась тенями.

Аня оглянулась, но не увидела Матвея в дверях.

«Точно, розыгрыш. Даже прическу свою великолепную испортил, не пожалел. Все, чтобы меня убедить. Чтобы Чижик новое видео на „Ютуб“ залил».

Она вышла из кухни, грея ладони чашкой. Прикидывала, стоит ли дружить с ребятами, которые выдумывают такие вещи. Было грустно и обидно. И немного страшно. Потому что в глубине души она поверила каждому слову гостя. Потому что ее развели неделю назад, но, кроме спрятавшегося в шкафу Матвея, было еще что-то. За мебелью. На антресолях. В черном устье зеркала. Особенно там – между дубовых колонн.

– Матюш, ты…

Аня осеклась.

Матвей распластался на полу. Его тело подергивалось спазмами, выгибался хребет. Растопыренные пальцы с белыми-белыми ногтями царапали ворсистый ковер. Он смотрел в потолок остекленевшими глазами, челюсти двигались как жернова. Из уголка губ нитью сбегала слюна.

Аня выронила чашку – и та раскололась вдребезги. Кипяток окропил домашние тапочки, но Аня не заметила.

Матвей перевел на нее обезумевший взгляд. Белки налились кровью, а голубые радужки превратились в тончайшую прожилку вокруг расширившегося до предела зрачка. Матвей замычал. Его лицо неуловимо изменилось.

Аня видела в Сети гифку, взятую из какого-то старого американского ужастика: мужчина превращается в волка. Вытягивается челюсть, мутирует нос. Оборотней не существовало в реальности (как и Пиковых Дам), но Аня вспомнила эту сцену.

За долю секунды лицо Матвея побелело, заострились черты, в глазницах набухли тени. Он превращался. Не в волка, нет.

На полу Аниной спальни живой Матвей превращался в мертвого Матвея.

Никто бы не поверил, но то, что Марина позвонит, Антон почувствовал за пять минут до вибрации мобильника. Даже проговорил мысленно: «Ну чего тебе?»

Он не был ни телепатом, ни ясновидящим. Марина считала, что и в материальном мире он – дуб-дерево. Но порой духовная связь с женой простреливала мозг, зажигала в подкорке яркую лампочку. Много лет Антон считал, что это знак особого родства. Пишут же про близнецов, чувствующих друг друга на расстоянии… Мол, даже простудой болеют одновременно. В разных частях света находясь.

Так, прождав полтора часа на нулевом свидании, продрогнув до костей, выбросив розы в мусорную урну, Антон был уверен: эта миленькая студентка перезвонит вечером, извинится и предложит встретиться завтра. Так двенадцать лет назад он точно знал, что у Марины отошли воды, а телефон разрядился, и она не может дозвониться ему.

В мастерской пахло битумной мастикой. Владимир Семенович Высоцкий хрипел про привередливых коней. Глебыч, механик и по совместительству совладелец сервиса, орудовал болгаркой. Антон устроился под днищем седана, счищал краску и ржавчину, обезжиривал участок и обрабатывал антикором.

В кармане ожил мобильник.

Антон хмыкнул: я же говорил! Оттолкнулся, выезжая из-под машины на слесарском лежаке.

В адресной книге Марина была переименована из Малышки в Бывшую. От теплого и нежного прозвища к холодной констатации факта.

– Алло?

– Привет, Антон.

– Здравствуй. – Он вытер тряпкой чумазую щеку.

– Не мешаю?

– Мешаешь, – не стал околесничать он. Перехватил взгляд Глебыча, губами проартикулировал: «Жена». – Заказов до черта. Зашиваемся просто.