Белая кожа, черные волосы, уложенные в прическу, напоминающую прическу гейш.

Она стояла обнаженная. Касаясь босыми ступнями со снятой с них кожей темно-коричневого паркета. С поднятыми вверх руками, с ладонями, развернутыми параллельно полу. Ее поза напомнила мне картину Пикассо «Девочка на шаре». С воздетых к небу ладоней была снята кожа и прибита гвоздями к стене. С животом, бедрами, ступнями было проделано то же самое. Так что серый шелк стены был залит алой кровью, создавая некий фон этой сюрреалистической «картине».

«Прям ацтекские привычки», – мрачно заключила я про себя, стоя напротив девушки.

Вокруг сновали люди в форме. Кто-то кого-то вызывал по рации.

Командир нашей группы дал мне отмашку, и мы рванули в обратном направлении.

И у меня хватило сил не оглянуться назад.

Потом, уже вынырнув в нашем Мире, уже сидя в «Тигре», я вспомнила висящую на позолоченных крюках девушку. А вспомнив о ней, начала вспоминать и о многом другом. Память раскручивала маховик воспоминаний в обратном направлении. Не скажу, что это было приятно или неприятно. Это было никак. Просто было. Просто пережито. Но когда-то же все было совсем не так, как сейчас. Когда-то же все начиналось. И я ведь когда-то собиралась стать ветеринарным врачом и лечить животных. А вовсе не бегать со снайперской винтовкой по параллельным Мирам за террористами. Да и о существовании иных Миров я совершенно не подозревала. И жила ведь себе спокойненько, никого не трогая. Обычной такой жизнью жила. С обычными проблемами.

А потом все изменилось. И возврата к прежнему незнанию не стало.

Так с чего же начался этот самый отсчет начала конца привычной жизни? Когда была пройдена точка невозврата? Я задумалась.

Может, со встречи с Золушкой? Или с моего побега из аула? Или с помойки?

Откинувшись головой на спинку сиденья и прикрыв глаза, я начала вспоминать…

Стремглав влетев за угол, я, почти не сбавляя скорости, затравленно оглянулась по сторонам и прямиком что есть мочи рванула в самый темный закуток кирпичного тупика, туда, где у стены темной грудой железа громоздились мусорные баки. И уже там, резко затормозив и одновременно развернувшись на сто восемьдесят градусов, плотно вжалась в холодную и чуть влажную от вечерней сырости кирпичную стену. Затем, лишившись остатков сил, медленно, скользя содранными ладонями рук по кирпичной кладке, сползла на землю. Дыхание сбилось, судорога сводила пересохшее горло, пульс бешено колотился где-то в затылке, крупная дрожь сотрясала все тело, щеки пылали. Опустившись на мокрый асфальт, я как можно плотнее прижала к груди колени и прерывисто всхлипнула. Затем, обхватив их мокрыми, дрожащими руками, опустила на них подбородок и постаралась замереть, немного нервно прислушиваясь к окружающим меня звукам… Так и просидела какое-то время, почти не шевелясь, уставившись в одну точку ничего не видящим взглядом; периодически нервно вздрагивая всем телом. Сидела, стараясь успокоиться и хоть немного выровнять дыхание, которое с таким шумом вырывалось из моих легких, что было практически невозможно услышать что-либо, кроме собственного хрипа. И это несколько нервировало, поскольку не позволяло объективно оценить обстановку и понять: в безопасности ли я?

Кап-кап. С крышки бочка на землю не торопясь падали капли воды. Где-то вдалеке слышался шум трамвая. Звуки поступали несколько рвано: капающую с мусорного бака воду я слышала, шум двигателей проезжающих метрах в трехстах по проспекту машин тоже. А вот вокруг пятачка спасительной тьмы, где я остановила свой бег, вернее, там, где сил мчаться дальше уже не осталось, стояла тишина: не было слышно ни шелеста листьев на окружающих площадку деревьях, ни обычных звуков жилого дома, находящегося примерно в тридцати метрах левее мусорной свалки. Ни-че-го… Тишина. Полная. Что, понятное дело, показалось мне немного странным и заставило не расслабляться. Впрочем, куда уж больше было напрягаться-то?

Я опустила взгляд на свои прижатые к подбородку колени: сквозь прорези брюк на них на левой виднелся и начинал саднить «симпатичный», крупный кровоподтек, правое было сбито в кровь; сами же черные джинсы были испачканы в чем-то вроде глины. Пальто было грязное, расстегнуто, две верхние пуговицы болтались на нитках, а нижние вообще оторваны. Его полы чуть ли не полоскались в ближайшей луже, а правый рукав был практически оторван. Один из ботинок на толстой подошве, с налипшими на нее комьями глины, умудрился эту самую подошву почти потерять – наполовину отклеенная, она, что называется, «просила есть», давая возможность проветрить мокрые, порванные на пальцах колготки в сеточку (черные и когда-то симпатичные). Черная же вязаная шапка, со зверским желтого цвета смайлом, сползла на одно ухо так, что выбившиеся из-под нее мои черные «бараньи» кудряшки мокрыми сосульками падали на лицо, закрывая его правую часть, что, впрочем, было и неплохо – они вполне себе прикрывали и фингал под глазом. На руках не спеша застывала грязь. А любимые готишные перчатки были где-то потеряны. Некогда длинные и ухоженные ногти на руках были сломаны, и судя по ощущениям, под ними тоже были энные запасы глины с песком, хоть горшки лепи, что называется.

Внимательно оглядев себя, я скептически хмыкнула: «Мдя, ногти стричь, руки в ванночку с маслом и ромашкой, брюки на выброс, ботинки в помойку, пальто, скорее всего, туда же. Голову ладно, голову, пожалуй, помою. Ибо сей предмет моей личности выбрасывать жалко, все ж я не Змей Горыныч, и потому голова у меня только одна, хотя и дурная, но эксклюзивная. А вот синяк, синяк под глазом придется маскировать тоном и темными очками. А то ж неудобно как-то с фингалом в люди выходить. Комплекс с моей стороны, наверное? Точно, он самый и есть, видимо, цивилизация виновата: была б я в первобытном обществе, наверняка б фонарь под глазом считался самым что ни на есть обычным делом. А так теперь на тональник вот надобно тратиться. Ну да ладно,-главное, что на плечах осталось то, на что этот самый тональник можно будет наносить».

Тяжело вздохнув, я огляделась: освещение практически обошло эту помойку стороной, так что сидеть мне приходилось почти в полной темноте. Нет, ну что-то в виде света, конечно, проникало в этот закуток, например, из стоящего чуть вдали многоэтажного дома. Так же немного света падало и со стороны аллеи, проходящей метрах в десяти от моего убежища. Точнее говоря, свет с аллеи падал на ту лужу, за которой я расселась, и уже, отражаясь от нее, давал некую толику освещения на мой квадрат.

На улице промозглым маревом висел холодный туман пополам с мелким моросящим дождем, отчего свет фонарей казался размытым. Небо было черным, без всякого проблеска звезд или луны. Я почувствовала, как сырость начала медленно, но неуклонно подбираться ко мне: исподволь проникая за воротник, тягуче вползая в рукава, явно намереваясь обосноваться на моем теле всерьез и надолго. Представив, что со мной будет через этак еще хотя бы полчаса такого сиденья, я поежилась. На помойке становилось совсем неуютно, да и запах. В горячке я его не ощущала, но теперь от бачков конкретно попахивало. Я поморщилась. Нет, конечно, не до жиру, так что запах можно и перетерпеть, да и пальто у меня теплое. Вернее, мысленно поправила я себя, оно когда-то было теплое, но холодный мокрый асфальт, на котором я сидела, и надорванный рукав явно добавляли сквознячка организму и способствовали выветриванию тепла из оного. Ко всему прочему, адреналин начал потихоньку покидать тело, так что меня слегка потряхивало. Нет, пока еще не от холода, а от начавшего выходить нервного напряжения, но при таком раскладе и переохлаждение не за горами.

Подняв голову, я еще раз настороженно прислушалась и осмотрелась, насколько мне это позволяла сделать моя загнанная в угол позиция: «А собственно, чего я паникую то? Может, уже все и рассосалось? Не до утра же мне тут сидеть? Так и заболеть недолго. А оно мне надо?» – на этом вопросе я и прервала свои логические рассуждения, решительно выпрямив спину и гордо задрав подбородок. Затем глубоко вздохнула. Немного нервно поправила на голове шапку, затолкав вырвавшиеся из-под нее кудряшки обратно, кое-как поднялась, разбитое колено ныло и разгибалось неохотно.