— Ты никогда не сомневалась, что этим все закончится, да?

— Ни капли не сомневалась! И прекрати так умильно хлопать глазками. У тебя ресницы слиплись. Перед выходом нужно будет подправить... А теперь, Мари Сарвон, пойдем и выдадим тебя замуж!

Джини выскальзывает из комнаты, как золотистый снитч, трепеща и бросая на стены радостные золотые тени-оттенки и Мари ничего не остается, как последовать за ней, на хожу поправляя выбивающиеся из прически пряди.

И тут, не дойдя до решающего проема пары шагов, Мари ахнула, прислоняясь к стене. В дверях стоял Драко Малфой. Он изменился, конечно – постарел, кожа на лице немного повисла, а льняные волосы поредели, но это все еще было он – ровная осанка, острый подбородок и высокий лоб делали его каким-то острым и резким, двумерным по сравнению со стоящим рядом слегка расплывающимся высоким и выпуклым Джорджем.

— Я… я не думала, что ты придешь.

Он усмехнулся.

— Я и не хотел. Но кое-кто меня уговорил.

В дверях появился Фред. В начищенной обуви и прекрасной серой мантии, он явно был смущен и старался смотреть в пол.

— Я знаю, знаю, что видеть невесту до свадьбы – плохая примета, но я правда не мог пропустить этот момент!

Он крепко пожал руку Драко. Тот в ответ улыбнулся и схватил с полки колдо-камеру.

— А давайте, ребята, я вас сфотографирую вместе!

Фред, Джордж и Мари переглянулись – Хогвартс оставил им миллионы совместных фотографий, теперь бережно рассортированных Алисией по курсам, месту действия и тяжести последствий того или иного прикола… Эта же фотография отправится в категорию «приколы, слух о которых доносится через века и вселенные и даже до Перси, когда он пишет о котлах». Они становятся рядом, Фред пытается пощекотать Мари, чтобы она улыбалась на фото, а Джордж втягивает живот… и Драко щелкает, захватывая момент, сжимая его и помещая в маленький живущий кадр.

Близнецы синхронно переглядываются и говорят.

— Мы вас оставим, пожалуй, будем ждать на заднем дворе.

Фред целует Мари в щеку и комната снова пустеет. Мари смотрит на Драко в упор и понимает, его тут тоже есть с чем поздравлять…

— Поздравляю, папочка.

Тот в ответ шутливо поднимает брови, прямо светится весь своей хорошей улыбкой — видно, что теперь он улыбается так чаще, по лицу тут же рябью плывут глубокие морщины именно этой, настоящей улыбки.

— Оу, не думаю, что теперь уместно так меня называть…

— Дурачина! Я о том, что ты стал отцом.

Мари смеется и толкает его в плечо. Вся эта шутка не разбудила ничего в ее душе, приятную пустоту вежливости, дружбы, старой памяти и ничего больше нет. Было много, а ведь было так много! Но они все спалили. Без остатка, шутя, спалили сами… Возможно, они и были не правы, но что теперь уж. Мари скользит торопливо взглядом по нему всему, ищет — чего? Ответов на вопросы? Вопросов на свои ответы? Не находит там ничего. Мари понимает – это был долгий путь, путь разный — от теплоты в душе до отвращения, желания отмыться металлической кухонной щеткой, но это лишь еще одно подтверждение, что что-то действительно было. Сейчас она слышит, как Драко говорит о своем сыне и понимает, что все сложилось именно так, как должно…

— Он замечательный, Мари.

Она улыбается ему.

— Правда?

— Самый красивый ребенок в мире…

Он тут же загадочно прищуривается.

— Ну что, Мари Уизли. Ты думаешь, что пришел только я?

Драко улыбается — это ведь такая радость и картинно открывает дверь, словно режиссируя незнакомый Мари спектакль. В дверях, слегка смущаясь, появлается Тео. К горлу подкатывает тошнота — ее будто бы выталкивают на сцену играть незнакомую роль. Мари не знает слов. Она смотрит на будто побелкой покрывшиеся волосы, которые уже не так контрастируют с бледной кожей, вмятину от сигареты на губах, тонкие руки, и боже. В лучах солнца Тео кажется нереальным, прозрачным, истончившимся. Его кожа потеряла упругость, стала сухой и тонкой как пергамент; а круги под глазами фиолетовые до черноты, кальмарово-чернильные… И Мари горько говорит себе.

«А мы постарели…»

Не он. Мы.

Мари подходит и заключает его в крепкие объятия. Он же молчит и смотрит на ее руки. Думал, будет просто, но… Он помнил ее руки тогда – мягкие, с тонкой кожей, с чуть выпирающими венками, с редкой россыпью едва-едва заметных еще полупрозрачных коричневых пятнышек, которые можно счесть за веснушки… Сейчас же. Ему страшно смотреть на ее руки. Какие они должны быть у женщины в сорок? Руки, которые обнимали его были руками старухи. Красные, обветренные, испещренные морщинами, которые уже больше напоминают сетку трещин. Сколько времени прошло, сколько же прошло времени…

Нельзя ее смущать – нельзя. Он пробормотал.

— Я… Я не просто так, у меня для тебя кое-что есть, я бы не пришел просто так, правда.

Он сбивчиво оправдывается и Мари смеется. Он сдается, понимая, что лучше один раз показать и просто плюнув на все говорит.

— Пойдем на задний двор?

Теперь он стоял перед ней и она снова была в белоснежном платье, простеньком и больше напоминающем сарафан, она казалась даже более юной, чем на их свадьбе и неловко сжимала в своих давно не юных руках букетик полевых цветов.

— Пойдём, — он берёт её за руку, ободряюще сжимает замёрзшие пальцы.

Небо смыкается над ними яркой синевой, вспыхивает цветными змейками летающих тут и там шутих. На секунду Мари кажется, что сама магия искрится тут и следит за ними, готовая жестоко наказать тех, кто не пожелал смириться с её властью. Глупость — у магии нет и быть не может сознания. Она злится на себя за это волнение, за нелепые мысли. Но вот они с Тео подходят вплотную к квиддичным кольцам около Норы, и Мари, наконец, берёт себя в руки. Она слышит голос Тео…

— Ты готова?

— Да, — Мари не сводит с него горящих глаз. Яркие губы удивлённо приоткрыты, несмелая улыбка трогает их уголки. Тео почти не помнит её такой.

Он помогает ей усесться на метлу в этом белом платье, и вот они уже в воздухе, всё выше и выше, не могут сдержать синхронно-ликующего крика.

Мари ощущает воздух, ощущает небо, как оно ластится к ней мягкими воздушными потоками как котенок. Оно цвета черничного йогурта и очень мягкое.

Они летят над лесом, и воздух вокруг них искрит магией, не причиняя никакого вреда. Пусть Мари падает в каждую воздушную яму на своём пути, пусть метла неудобна и даёт немалый крен, всё это пустяки. Осторожное солнце красит розовым ее белое длинное платье, а воздух густой и сладкий, как холодный яблочный сок.

И тут Мари делает усилие, сжимая колючее древко, она направляет метлу вниз и начинает снижаться, подпрыгивая на воздушных потоках. Тео холодеет – все хорошо? Он что-то не рассчитал? Что случилось? Его штормит от роя мыслей в голове, но он снижается вслед, посылая пару заклинаний перед собой, чтобы… если она упадет. Черт, Фред убьет его, если она упадет! Тут же самодовольный огонек в груди азартно шепчет «если сможет». Мари входит в землю аккуратно и каблук ее проваливается, словно рыболовный крючок в мягкий рыбий бок.

Тео, сказала она тихо, не пытаясь позвать на помощь, а просто затем, чтобы наконец пожалеть себя – как следует, взахлеб, – и легко подергала ногой, проверяя, насколько сильно она застряла, и убедилась: намертво. И спустила с метлы вторую ногу. Тео.

Он уже садился рядом и бежал к ней, так что для верности ей пришлось постоять еще несколько минут неподвижно, беззвучно, и только после она забилась, вырываясь. Тонкая обувная кожа жалобно скрипела, скулили застежки, но слезы никак не приходили. Тогда она позволила себе вытащить ногу, потому что на самом деле это ведь было нетрудно сделать с самого начала, завалить ее на пятку и вытянуть, и свободной этой ногой она еще раз пырнула грязь, втыкая каблук поглубже, рискуя вывихнуть щиколотку, и качнулась вперед, размахивая руками, отчетливо представляя, как нелепо выглядит в своем длинном этом белом почти греческом платье. Мари кричит Тео, кричит то, от чего огонек тушится и он чувствует, что все внутри покрывается бугристой корочкой льда.