— Громовещатель? — изумился Ли. — Открывай скорее! Сейчас загорится!

Рон наспех сорвал печать и письмо неожиданно завопило голосом Гермионы:

— Где тебя носит?! Где вас всех носит?! Ты обещал быть дома в 10, я себе места не нахожу, Рональд Уизли! Джордж и Алисия, Мерлин вас подери, если вы тоже там – вы вообще знаете, что Флер не может уложить сразу четверо детей одновременно??? Если у вас нет совести, то должен быть хотя бы здравый смысл!

Затем письмо загорелось и растаяло горсткой пепла. Тут же пристыженные Джордж и Алисия, с негромким хлопком, взявшись за руки, аппарировали домой, наскоро попращавшись с застывшей компанией. За ними, наскоро и скомканно попрощавшись, вышли Ли и Кэтти, явно чувствующие себя крайне неловко и не понимающие, что им теперь говорить незнакомой в сущности официантке… Последними аппарировал Рон, он успел крикнуть что-то вроде:

— Извини.

Ханна осталась наедине с разбитыми бокалами, сломанной мебелью и разлитым виски. Без сил опустилась на уцелевший стул, и заплакала. Она не помнила, сколько так просидела, когда на её плечо опустилась морщинистая рука.

— Хватит тебе уже рыдать над пролитым огневиски, — попытался утешить Том. — И бегать среди ночи за пьяницами, которым до тебя нет дела, тоже не стоит. А то вон, — он кивнул в дальний угол, — закончишь как Филч. Давай-ка, приберись здесь, да иди уже спать. Поверь мне, старому дураку, если следующие десять лет ты будешь хорошей девочкой, тебе потом будет приятно об этом вспомнить.

Ханна кивнула, подняла палочку и тихонько произнесла:

— Репаро.

*

Ночью начался дождь. Влажный и тяжелый, он медленно, будто бы нехотя, опускался на землю крупными и грязными брызгами. Фред сердито покосился на зависшую казалось прямо над его головой тучу, и с досадой вспомнил мантию, болтающуюся на крючке в «Дырявом котле»… С другой стороны – мантия была бы не лучшим спутником в прогулках по магловским кварталам. Когда-то Фред бродил по ним в слепых и в общем-то глупых попытках случайно столкнуться с Мари. Сейчас же это в общем-то превратилось в пустую и бессмысленную привычку. Капли больно ударяли по носу, а на очки налипали цепкие кляксы воды, полностью закрывая видимость. Фред решил – может это и к лучшему и с радостью натыкался на все подряд – от случайных прохожих до дорожных знаков. Пару раз под его ногами даже грохотала водосточная труба, но не там, где он ее задевал, а выше. Из нее сыпался мусор.

И все же даже так идти Фреду нравилось Ночью можно было никуда не торопиться. Пока на улицах не было прохожих, а любопытные жители не выглядывали из-за занавесок, можно было насладиться этим мягким и размеренным, почти церемонным планированием. И все же сегодня он не должен был быть здесь – в китайских кварталах Лондона, где пахнет сушеной капустой, острыми соусами и дешевыми надеждами, он должен был быть дома, есть лакричные пироги и смотреть кино или сидеть шумной компанией в баре. Но он снова не смог, просто не смог остановиться – Филч, Ханна, Невилл, вся эта атмосфера и эти разговоры – все было один к одному…

Фред знал, в нем наверняка говорил алкоголь. На следующий день утром скорее всего будет болеть голова. Весь день по пятам его будет преследовать чувство, словно его голова — жестянка из далёкого детства, обычно прячущаяся на кухонной полке за как две капли воды на неё саму похожими банками, наполненными манкой и гречкой, в которую мама усердно складывала кнаты, и из которой сам Фред иногда таскал несколько монет, чтобы купить пару конфет. Но больше всего ему нравилось просто трясти банку и прислушиваться к звуку — набита она была так плотно, что монетки уже не звенят, а только отдаются приглушённым металлическим покашливанием. Банка тяжёлая, и голова наутро тоже будет тяжёлая, а пока… Пока Фред, уже изрядно продрогший, занырнул в ближайший ресторанный подвальчик.

Едва зайдя – Фред наугад ткнул пальцем во что-то цветное в обляпанном меню, чтобы занять неумно вьющуюся рядом словно сороконожку молодую с раскосым взглядом официантку. Присев у бара и расслабившись, Фред наконец успокоился – он сидел и раздумывал, что в его жизни пошло не так, что свой 30-летний день рождения он встречает с острыми куриными крыльями и машущим позолоченной лапкой игрушкой-котом.

Фред с потаённым удовольствием отмечал, что его внутренний голос начинает озвучивать мысли тембром Мари. И все же вызвать в голове ее лицо было всё так же сложно: он помнил непослушные волнистые волосы, почти медные в морозном солнечном свете; он помнил ее неровные зубы, — клыки чуть длиннее остальных; он мог точно нарисовать себе крапчатые глаза в обрамлении пушистых ресниц, отбрасывающих мягкие тени на высокие скулы; он отчетливо воображал себе яркий красный от помады рот, который невнимательный водитель легко мог бы принять за сигнал светофора.

Но собрать все в единую картину никак не выходило ни пять лет, н

и год назад, не выходит и сейчас. Так что, увидев эти непослушные волнистые волосы в какой-то сложной локонной укладке совсем рядом, он только усмехнулся – надо же, наверное и у Мари были бы такие же, встреть он ее сейчас – густые и усмиренные. Не среагировал он и на кажущиеся смутно знакомыми плечи в какой-то болотно-желтой рубашке. И только после тихого, едва различимого среди тысячи квакающих голосов поваров и официантов, ее «Можно счет?» Фред дернулся и весь обомлел. Пространство будто уступило, молча признавая свою ненадобность, и остался только темный тоннель, в конце которого была она, не очень заинтересованно ковырявшаяся палочками в лапше. И Фред замер.

Мари сидела и ковыряла палочками в почти съеденной лапше. Сегодня было 1 апреля – день рождения близнецов. Не то, чтобы Мари отсчитывала или вспоминала как-то. Но отрывной календарь и абсолютно глупые попытки коллег разыграть друг друга на работе, заключавшиеся в основном в замене чернил в ручке (они были черные, а стали… надо же! Черно-синие) и глупом хихиканьи, не давали вычеркнуть из календаря день рождения лучших друзей. Хотя вряд ли лучших теперь – снова эти громкие слова, уж они-то точно так не считают. Так вот как-то так, шаг за шагом и вышло – старые друзья побрели своей дорогой, новых так и не нажила. В Лондоне у Мари был только один родной человек. Старик-отец. Отцу было уже много лет. Пятьдесят… шестьдесят… семьдесят… — для Мари разница уже давно смазалась. Маленький, сухой, смуглый, обросший белой щетиной, он состоял из одних костей и обтягивающей их кожи.

Отец каждый день наливал ей, пришедшей с работы, чаю в железную кружку с отбитой эмалью. Он молчал, и Мари молчала. Он сидел рядом, и ей казалось, что две тоски тянут навстречу друг другу руки. В тоске было что-то тупиковое, неразрешимое. Нужен был кто-то третий, вмещающий и Мари, и отца ее, и их маленькую угловую однушку, и кипяток с ошметками накипи.

Дни превратились в солоноватый огарок. Так текла жизнь. Время листало календарь. Холодно и беспристрастно приближало зрелость, а затем и тихую старость.

И только лапша в забегаловке «У Фо» всегда была горячей и острой.

Мари вздохнула и закрыла глаза. Это было место, где она разрешала себе лечь на волны и покачиваться в море памяти как бумажный кораблик. В голове была цветастая лоскутная куча-мала из воспоминаний, обрывков слов и прикосновений, наскоро сшитая крупными и грубыми стежками.

День ото дня в этих воспоминаниях отличались разительно. Казалось, что они вырваны из совершенно разных жизней ни капли друг на друга не походящих Мари, и не находится ровным счётом ничего единого в этих днях, которые почему-то теперь выстроились в существующей хронологии, и нынешняя она вынуждена проживать их именно в таком порядке.

Но вдруг хронология покачнулась, падая к чертям, покачнулась таким простым и таким неожиданным сейчас для нее.

— Сова?

Мари зажмурилась. Фред. Никогда не могла бы перепутать их голоса. Даже друг с другом, не то, чтобы с чужими.

Он все что-то говорил ей, сам себя перебивая, хватая ее руки, водя ими из стороны в сторону, кружа. Он все говорил и говорил – о своей жизни, о Хогвартсе, о их сегоднящнем праздновании в «Дырявом котле».