В тот вечер никакое шестое чувство мне даже не намекнуло, что с появлением этой броши изменится вся моя жизнь. Но именно тогда все и началось.

Мы прятались в тальнике. Это было нашим местом. Ветки ивы скрывали нас со всех сторон от посторонних глаз. Озеро заросло камышом и больше напоминало болото, поэтому редко кто забредал сюда. А мы любили тут бывать.

– Я завтра еду на ярмарку, в город, – сказал Иван, прижимая меня к себе и целуя в макушку.

По коже пробежали мурашки, а в сердце закралась грусть.

– Надолго?

– С неделю пробуду там.

– Так долго…

– Не печалься, мое сокровище. – Иван поцеловал меня в щеку, стирая след от одинокой слезы. – Отец приболел, так бы он поехал. Значит, нужно мне, больше некому. Вот вернусь и зашлю сватов.

– Остановишься у дядьки?

– А то ж. Чать, не чужой. Примет.

Иван взял меня за руки и заглянул в глаза. Какие же они у него темные, почти черные. Смотришь в них и боишься, словно в омут засасывает. А когда он злится, глаза становятся словно у зверя дикого – горят, того и гляди искры посыплются.

– Вер, ты мне так и не ответила – хочешь ли моей стать?

Хочу ли я? Да вот уже полгода, как я ни о чем больше и мечтать-то не могу. Все мысли заняты тобой, Ваня. Как приехал ты к нам в деревню, увидела тебя впервые, так и потеряла покой. Грежу тобой, ночами ты мне снишься.

– Вань, давай потом поговорим… Вот вернешься и поговорим. Мне домой надо, мать злиться будет.

Я убежала, пока он не сказал что-нибудь. Не хотела видеть обиду на его лице.

– Где тебя носит, деваха ты бестолковая? – встретила меня мать словами.

Она колготилась на кухне, обед готовила. Щи уже томились в остывающей печи. Жара стояла невыносимая. Мать раскраснелась, пот струился по шее и голым плечам. Сегодня был хлебный день. Она встала в три утра, чтобы замесить тесто и напечь хлеба на неделю. Печь чаще летом не представлялось возможным, дом нагревался, как сковородка на углях, дышать становилось нечем. Была бы воля бати, заставлял бы он мать напекать хлеба на две недели впрок. Только не выдерживал он так долго – портился. Тогда бы батя убил мать за расточительство.

– На речку бегала искупнуться, – ответила я и уже хотела было прошмыгнуть мимо нее.

– А ну стой! – прикрикнула мать, вытирая лицо фартуком и из-под бровей глядя на меня. – Опять со своим цыганом виделась?

– Он не цыган.

– Ишь, засопела, – буркнула мать, стараясь говорить тише, как бы батя не услышал. Он хоть и отсиживался в сарае, но все равно не далеко, может услыхать. Тогда, не миновать беды. – Черный он, как смоль, вылитый цыган. Не пара он тебе, уясни уже. Не пара. Зачем время на него тратишь, коль не бывать вам вместе?

Что я могла ответить? Что люблю его больше жизни? Что минута без него равняется часу? Мать не поймет, а батя и вовсе пришибет.

Немцы мы, чистокровные. Немца мне и в женихи следовало выбирать. К тому же зажиточные у меня мать с отцом, а я у них единственная дочь. Они уже и Григория, урожденного Ганса, присмотрели мне в соседней деревне. Рябого, худого… но зато богатого и тоже чистокровного.

– Делом займись! – зло зыркнула мать. – Спозаранку корыто замочила. Поди, все скисло…

Я и забыла, что собиралась белье стирать. Как услыхала Ванькин позывной – свист, так и умчалась на крыльях любви.

Мыло загустело, белье покрылось склизким киселем. Поборов отвращение начала выуживать его из корыта, стараясь не думать, как же это противно. Мысли витали далеко. Ваня, Ваня, что же нам делать? Не бывать нам вместе, не позволят родители. Не смотреть мне в твои черные очи и не целовать шелковистые кудри.

Проснулась я, когда на улице уже полностью рассвело. Сидя в кровати, пыталась осознать, что же не так. Почему не покидает чувство, что я изменилась?

Выспалась я, как никогда. И аппетит разыгрался нешуточный. Налила себе кофе и соорудила неприличных размеров бутерброд с колбасой. Сейчас позавтракаю и отправлюсь к бабуле.

Наташа пришла, как и обещала.

– Встала? – заголосила она с порога. – Вот и отлично! А то думала, будить тебя придется.

По выходным я любила поваляться в постели. Могла даже затянуть с этим делом. Тогда бабушка ворчала, что все нормальные люди уже обедают, а я только завтракаю. Но, не виновата же я в том, что сова. Для меня в будние дни вставать в половине седьмого было настоящим испытанием. И я склонялась к мысли, что привыкнуть к этому невозможно.

Наташка же, напротив, была жаворонком. И частенько, когда мы с ней планировали что-нибудь на утро выходного, не срывалось задуманное только благодаря ей.

Оставив вещи в гардеробе приемного покоя и купив там же бахилы, мы поднялись на четвертый этаж. Медсестра на посту равнодушно поинтересовалась, к кому мы, и сообщила, что бабушку перевели из реанимации в палату интенсивной терапии. Я так обрадовалась, что опять едва не прослезилась.

– Неудобно, приперлись с пустыми руками, – сокрушалась Наташа, на пути к палате.

– Мы же не знаем, что ей можно. Сейчас разведаем, а потом я наготовлю и принесу.

Я знала точно, что бабушка поймет правильно и не обидится.

Палата была двухместной. Наверное потому, что интенсивной терапии. В тринадцать лет я целых три дня лежала в больнице с подозрением на аппендицит. Воспоминания сохранились кошмарные. Ряды коек с панцирными сетками, между которыми вдвоем не разминуться. Нестихающий шум, детский плач, духота… Я думала, что везде так. А тут тишина, стерильная чистота… В общем, я была приятно удивлена.

Бабуля казалась такой бледной и хрупкой на огромной кровати с поднимающимся верхом, что я почувствовала, как на глаза наворачиваются слезы. Но когда увидела улыбку на ее лице и что-то похожее на румянец, успокоилась. Вечно я все драматизирую.

– Баб Маша, ну вы нашли время болеть!

– Тише ты, оглашенная! – шикнула на Наташу бабуля, кивая на соседнюю кровать. Впрочем, поздно. Девушка – соседка уже проснулась и сонно таращилась на нас.

– Ой, простите, – без тени раскаяния в голосе проговорила Наташа и бодро затопала к единственному в палате стулу.

Мне ничего не оставалось, как присесть на краешек кровати.

– Как ты? – спросила я, с опаской поглядывая на тоненький проводок капельницы, тянущийся от бабулиной руки к штативу.

– Гораздо лучше, температуру сбили. Вот, капают все время… – Бабуля улыбнулась, и у меня на душе сразу потеплело. – Я бы хоть сегодня отсюда сбежала, да врачи говорят, что лечить будут неделю.

– Чего это ты придумала? Лечись, сколько положено.

– Ты ж там совсем одна.

– И мне не десять лет, – погладила я морщинистую руку.

– Я за ней пригляжу, баб Маш, – хохотнула Наташа из своего угла. – Баловаться не разрешу.

– А за тобой-то кто приглядит?

– Да, все нормально, баб Маш, справимся, – успокоила ее Наташа. – И вам тут скучать не дадим.

– Что тебе принести? Кормят нормально? – снова спросила я.

– Да, ты знаешь, – встрепенулась бабушка. – На завтрак давали очень даже приличную запеканку и какао. У меня даже аппетит разыгрался. Так что, ничего не нужно.

– Ладно, сами разберемся, – кивнула я. – Бабуль, я тут вещицу одну нашла…

И достала из сумки коробочку с брошью.

– Не знаешь, что это? И главное, откуда?..

– Ничего себе, красотища! – материализовалась за спиной Наташа.

Лицо бабули вытянулось от удивления. Казалось, она не верит своим глазам.

– Где ты это взяла?

– Нашла в твоем сундуке.

– Что, вот так спокойненько она там лежала?

– Ну, в общем-то, да… Я вчера искала куклу, ту мулатку, помнишь? Ну, и наткнулась на эту брошку.

Бабуля молчала какое-то время. Она взяла брошь и разглядывала ее, аккуратно поглаживая граненую поверхность камней. Мы с Наташей не нарушали повисшую тишину, даже девушка на соседней койке, казалось, боится пошевелиться, искоса поглядывая в нашу сторону.