– В старших классах я обожал физику. Мечтал поступить на физтех. Поэтому и не ушел в училище после восьмого. А сразу после школы решил, что нужно повременить с учебой. – Он сделал паузу. Я ей воспользовалась, чтобы сделать несколько глотков колы. – Мать нас одна растила. Отец умер, я еще под стол пешком ходил. Со вторым мужем – отцом Ленки – у нее не сложилось, через год развелись. Вечно работала на нескольких работах. Она переводчик по образованию. И работу брала на дом. Сколько помню себя, вечно сидела вечерами напролет – переводила какие-то тексты, книжки…

От отца осталось много ювелирных принадлежностей. Были и побрякушки, но их мать постепенно распродала. В детстве мне нравилось играть в ювелира – настраивать лампу, рассматривать камни в лупу. Особенно часто я возился с весами и набором гирек. Там были такие малюсенькие – по десять миллиграмм. Что я только не взвешивал, даже перья из подушки.

Так интересно было наблюдать за Захаром, когда воспоминания его захватывали, взгляд затуманивался, а на губах появлялась легкая улыбка. В такие моменты он даже казался мне симпатичным и выглядел намного моложе.

– Первую самостоятельную вещь я смастерил еще в седьмом классе – золотое кольцо, на обратной стороне которого выгравировал мамино имя. Оно совсем простое, гладкое и без камней, но мама тогда сказала, что никогда не носила кольца красивее. Не представляешь, как я гордился, что она не снимает то, что я сделал своими руками. Но это была и единственная моя вещь. Пока не закончил школу.

У нас еще оставались запасы лома, от отца. Мать их не продавала, словно знала, что могут пригодиться. Первый год после школы я сознательно не поступал в институт, устроился работать грузчиком. А по вечерам пытался смастерить что-нибудь приличное, практиковался на кольцах. Камни покупал дешевые – фианиты, самоцветы… Мама все хвалила, хоть и далеки мои поделки были от ювелирных изделий. Это я сейчас понимаю.

Как-то маминой подруге приглянулось одно из моих колец. Она купила его, не поскупившись. А потом стали появляться и другие покупатели. Я обрастал клиентурой. Люди делали заказы по моим эскизам. У меня появились деньги, чтобы арендовать закуток в промтоварном магазине. Клиентура разрасталась, денег становилось все больше, как и работы. В общем, об учебе я больше не думал. Сначала снимал квартиру под мастерскую, потом выкупил ее… Вот и все.

Несмотря на то, что вроде как Захар рассказывал о своем успешном становлении в жизни, осадок оставался грустный. Как-то все вынужденно получалось.

– И ты больше не мечтаешь поступить на физтех?

– Да, куда там! Я уже и забыл все, – невесело рассмеялся Захар.

В кафе мы засиделись допоздна. Захар меня о многом расспрашивал, пока я ему не рассказала почти все о своей семье в нескольких поколениях. Потом мы еще катались по ночному городу. Я себя поймала на мысли, что давно мне не было так хорошо. Даже физическая усталость была приятной.

Немного разочаровало поведение Захара, когда мы подъехали к моему дому. То ли он устал, то ли в принципе прогулка со мной не показалась ему интересной, но, пожелав спокойной ночи, он даже не вышел проводить меня до квартиры. Не то, чтобы я обиделась или нуждалась в его обществе, просто, наверное, привыкла к его заботе, а тут пришлось смой взбираться по лестнице на второй этаж.

Не успела я раздеться, как позвонила бабуля. Тот факт, что она будет звонить, чтобы сообщить, как добралась, я совершенно упустила из вида. Бабуля отругала меня за беспечность и черствость. Потом рассказала, что добралась она хорошо и приехала в Мурманск вовремя. Подруга ее слегла и надолго. Дочь тети Гали в очередном загуле. За детьми приглядывать некому. Конечно, мне меньше всего хотелось, чтобы бабушка, с ее сердцем и возрастом, занималась маленькими детьми, но мои возражения никто бы и слушать не стал. Раз она так решила, так тому и быть.

Пришлось пообещать бабуле, что буду звонить через день и докладывать, все ли у меня в порядке. Положив трубку, я поняла, что Новый год мне предстоит встретить без бабушки.

– Ты только глянь, какая красавица у нас уродилась. Ты моя прелесть, малюсенькая, но до чего же ладненькая получилась. Ну, тчи-тчи… не плачь, сокровище мое, – приговаривала мать, улюлюкая и сюсюкая.

«Уйди и унеси этот орущий сверток. Оставьте меня в покое, все!» Хотелось просто лежать с закрытыми глазами, никого не видеть и не слышать. Воспоминания о боли еще были свежи. Она словно унесла с собой желание жить, оставив одну постылость и пустоту в душе.

– Сейчас, моя кровинушка, мамка тебя покормит. Вера! – В голосе матери появилась сталь. – Посмотри на меня! Ребенок грудь хочет.

Кровать прогнулась под тяжестью ее тела. Я невольно открыла глаза. Мать сидела, тщетно пытаясь успокоить новорожденную. От ее крика вибрировало в ушах. Видно, придется накормить ее, чтобы замолкла.

– Дайте сюда, – сказала я, резко усаживаясь в кровати. Голова закружилась, и я откинулась на подушки. – Не могу больше слышать эти вопли.

– Ишь ты, какая нежная выискалась, – недовольно пробурчала мать. – Думаешь, ты не так требовала своего? Еще пуще орала.

Какой легкий кулек, невесомый практически. И шебуршится там что-то внутри. А запах… Я втянула носом ни с чем несравнимый аромат – тепла, нежности, беззащитности. В нем улавливалось что-то до боли знакомое, и в то же время это было совершенно новое ощущение. Захотелось прижаться носом к красному лобику, потереться об него, нанюхатья… Останавливало присутствие матери и внутреннее упрямство. Но как же быстро плавится лед в душе! Вот уже от него не осталось и следа.

Мать наблюдает за моей реакцией, вижу это боковым зрением. Не дождется! Ни за что не покажу, какая буря чувств сейчас бушует во мне.

Что же ты так кричишь, малышка? И как же тебя будут звать? Сейчас мамка накормит тебя.

Грудь набухла и слегка пульсировала. По наитию сжала сосок, пока не выступила на нем водянисто-белая капелька.

– Молоко-то синюшное, – всплеснула руками мать. – Дите голодное будет. А батюшки! Придется с соседкой договариваться, от козы ее молока брать.

Как же мне хотелось, чтобы мать ушла сейчас, оставила меня наедине с малюткой. Но нет, она сидела и пристально наблюдала, как я даю дочери грудь, правильно ли все делаю.

– Пусть берет не только сосок. А и околососковое место. Иначе, молоко будет идти туго, да и растрескается все. На стенки от боли потом будешь лезть. Нужно будет облепихой смазать опосля. А может, раздоишься еще, глянь, как припала. Даром, что маленькая, а аппетит-то нешуточный.

Так смешно причмокивает, глазки прикрыла от удовольствия. Губы начали растягиваться в улыбку. Вовремя опомнилась, нельзя, чтобы мать поняла, что я чувствую. Это теперь только мое, буду прятать глубоко в себе. Виду не подам. Никто не узнает, что люблю я тебя, малышка, уже больше жизни. Только тебя и люблю в этой жизни. И не важно, что напоминаешь ты мне отца своего – такая же светленькая и слабенькая. Хотя, о последнем еще рано судить, жизнь покажет, какая ты на самом деле.

– Как назовем-то? Может, Марией? – спросила мать, когда малышка насосалась и сонно откинулась.

– Нет. Нехорошее имя – судьбоносное. Пусть будет Любой.

– Любавушка, значит? А знаешь, подходит ей оно. Завтра батюшку пригласим, пускай окрестит.

Окрестит, так окрестит, хотя об этом я думала в последнюю очередь. Назову тебя Любавой, так, может, хоть тебе повезет в любви. Для матери твоей умерло это чувство. Осталась кроха для тебя – маленькой, а больше ни для кого.

Дверь скрипнула тихонько и показалась взъерошенная голова Григория. С бледного лица на меня смотрели покрасневшие глаза. Губы его дрожали, словно он собирался заплакать. Господи, до чего же он слабый! Как же ты мне противен, муж нареченный!

– Заходи, Гришенька, – мать ласково похлопала по кровати рядом с собой, – покушали мы и уснули. Дай сюда малышку, – она протянула руки. Я инстинктивно прижала ребенка к себе. Так бы и держала вечность, никому бы не отдавала. – Давай, давай, покормила и ладно. Отдыхай пока.