Это было необычное чтение. До сих пор только читая Достоевского, я могла ощутить, что смысл, который пытается донести писатель, словно рождается внутри тебя. Понимание, о чем он пишет, кажется собственным открытием – именно оттуда берется такое безграничное доверие к автору. Но ощущение от главы, написанной Ритой, было еще сильнее – то, что писала мне она, было непознаваемым (это было невозможно осмыслить), но вместе с тем казалось, я все это всегда знала. Если бы тогда я попыталась описать кому-нибудь свои чувства по поводу прочтения последней главы романа Севы, мне бы не поверили… Нет, варианта было бы два – либо меня бы заперли в клинике для душевнобольных, либо Сева получил бы Нобелевку. Но я не пыталась поведать миру о новом опыте. Я стала наблюдать, искать, готовиться к какой-то страшной и великой перемене, о которой мне сообщила Рита. Перемене, перед которой она поставила меня как перед фактом: «войны не будет, хищники не ведут войн с добычей». И в этом был и ее триумф, и ее ирония, и отражение садистской природы вампира. Было что-то, чего я, безусловно, не могла предугадать, а она точно знала. Рита стала первым охотником в моей жизни. Но тогда еще не существовало правил, по которым я впоследствии научилась жить.

– Сева, почему она обратила тебя? – спросила я его в очередной раз.

– Тебе нужно поспать, – повторил он меланхолично, вынимая изо рта самокрутку.

– Успею ли я выспаться?! – задумчиво обратилась я скорее сама к себе.

– Не знаю. Спи. Потом уходи.

Я подошла к навесу, подтянулась на руках и легла на полку. Как я уже говорила с тех пор, как все началось, наша физиология изменилась. С обретением нового хищника в эволюционной цепочке люди получили немало: например, необходимость во сне сократилась до часа (максимум трех) в сутки. Мы быстрее бегаем на длительные расстояния, меньше едим и при этом дольше живем. Конечно, каждый адаптируется по-разному, но лично мне повезло. Поскольку иметь детей в новом мире практически невозможно (их количество примерно трое на 100 взрослых), природа продлила нам жизненный цикл. По нашим прикидкам взрослая человеческая особь теперь способна прожить до 120–150 лет, если ее не убьет вампир (что маловероятно). Дети стали нашими идолами, богами, чем-то единственно по-настоящему ценным. Все это грустно, но, если бы мне сказали, что в 55 лет я буду выглядеть лет на 25, а чувствовать себя на 20, – я бы не поверила. Слабая компенсация, но хоть что-то.

Закрывая глаза, я ощутила на своей голове руку Севы. Теплую, как будто человеческую руку, а потом его бархатный голос ответил:

– Мы были особенные, убивать таких – расточительство.

– Кто «мы»? – уже сонно спросила я.

– Тебя она тоже не убила, милая, – ведь так?

– Еще не убила…

Я погрузилась в сон недостаточно глубокий, чтобы выспаться как следует, но достаточно крепкий, чтобы он снял все барьеры с моей души, снова стремящейся к губительным воспоминаниям.

Как бы я ни пыталась подавить эти самые опасные для меня воспоминания, стоит только дать слабину – и они со мной. Они делают меня беспомощной, мешают мыслить трезво, они тормозят мои реакции – я уязвима, когда живу прошлым. Но что-то в глубине души держится за мужа, как за последнюю надежду. Когда я засыпаю, то в сознании тут же загружается один образ. Тогда мы еще не были женаты, жили отдельно. Я заболела, и Лев привез меня к себе. Пока я лежала под пледом на диване, он работал на компьютере: щелк, щелк, щелк – монотонно щелкала мышка. Комнату заливал солнечный свет. В каком-то забытьи мне стало казаться, что я лежу в доме своего детства, и пахнет так же, и это щелкают ножницы моей матери, которая занимается шитьем. Щелк-щелк-щелк, и птицы поют на улице.

Муж так и остался для меня домом – до самого конца. Точнее, до начала новой эры, когда человечество было вынуждено навсегда проститься с таким понятием, как «дом».

Муж был первым, с кем я поделилась своими предчувствиями великой беды. Но мы были с ним всегда такими разными… Такими убийственно разными. Он такой практичный, рациональный, уравновешенный, а я…

– Я люблю твои фантазии, Соня, но иногда ты меня пугаешь. Я боюсь, что однажды ты навсегда потеряешься в них и не вернешься в реальность. Может быть, тебе нужно сходить к психологу, или выплесни уже свои фантазии со страхами на бумагу. Ты ведь журналист, ты должна строже относиться к себе и делать выводы, основываясь только на фактах. Фактах, понимаешь?

– Но я вижу…

– Ты видишь гораздо больше, чем обычные нормальные люди. За это я и люблю тебя, но, пожалуйста, повзрослей уже, я устал быть вечным взрослым в нашей семье.

Странно, но иногда самые бессмысленные разговоры ведутся с самыми близкими людьми. А вот самые мудрые решения в нашей совместной жизни мы с Левой принимали молча. Почти молча. Когда он начал замечать то же, что и я, то стал произносить еще меньше слов. Все выглядело как обычно, если не вдумываться, то можно было сказать, что в стране политическая обстановка становится все более напряженной, что мы возвращаемся к диктатуре, что людям оставляют все меньше прав, что в рядовых гражданах нарастает агрессия и что власти позволяют себе все больше произвола. Все как обычно, одним словом. Но во всех событиях прослеживалась какая-то странная закономерность, последовательность, логика – как будто все складывалось не стихийно, будто все осуществлялось умыслом одного разума, проявлявшегося во всех событиях.

Я долго думала, что профессор Лобовский – темный персонаж и, раз Рита работает в его лаборатории, его следует опасаться. Когда он впервые связался со мной, я испытала странное сочетание беспокойства и одновременно облегчения. Как будто назревшие во мне беспочвенные страхи наконец-то обретут лицо и форму, и даже если ко мне пришел враг – пусть лучше так, пусть он будет реальностью, а не моей больной фантазией.

Мы договорились, что Лобовский придет к нам вечером после работы. Муж давно уже не удивлялся моим знакомствам – как журналист, я обзавелась достаточно широким кругом друзей-приятелей в разных сферах. Обычно Лев не интересовался каждым из них, но такие, как профессор, его интересовали. Он часто сетовал на то, что общество деградирует без науки, сожалел о том, что после аспирантуры не уехал за границу, чтобы продолжать научную работу, а те, кто остался на этом поле, казались ему особенными, разумными, правильными. Одним словом, муж ждал встречи с Лобовским с не меньшим нетерпением, чем я, хотя мотивация была другой.

Я никогда не видела профессора, но много слышала о нем от Севы. У меня создался образ какого-то седого старца, похожего на Гендальфа из «Властелина колец» – великого и могущественного. Но, когда я открыла дверь, с изумлением обнаружила на пороге жилистого, подтянутого мужчину средних лет, в обычном костюме, правда чуть большим ему по размеру, чем нужно. У Лобовского были очень внимательные, живые и в то же время добрые глаза с глубокими морщинами в уголках, которые говорили о том, что он мастер пошутить и посмеяться.

– Здравствуйте, Юрий Аркадьевич, – я отступила в сторону, пропуская его в нашу квартиру.

– Здравствуйте, Софья, – улыбнулся Лобовский. – Где вы будете поить меня чаем? – спросил он, протягивая то ли конфеты, то ли пирожные.

Из кабинета вышел муж, и мы прошли в гостиную, к накрытому столу. Пока я разливала чай, Лобовский сидел, не оглядываясь по сторонам, не выражал обычных вежливых восторгов по поводу нашего интерьера. Он молча ждал, пока я сяду, и тогда я заметила, как он напряжен и озабочен.

– Соня, я пришел к вам как к другу Севы. Пришел, потому что совершенно уверился в том, что мир меняется, и самое веское и наглядное тому доказательство – это перемены, которые произошли с вашим другом детства.

Я посмотрела на мужа, но он внимательно смотрел на профессора. Меня часто обижало, что Лев прислушивался к другим людям, являющимся для него большим авторитетом, чем я, и верил тому, что они говорили, хотя говорили они о том же. Я обижалась, но только не в этот раз. В этот раз я понимала, что наконец-то к нам пришел человек, который сможет сформулировать то, чему я никак не могла подобрать слов.