– Все началось с Риты, верно? – тихо спросила я.

Лобовский кивнул, уставившись в одну точку посреди стола, и машинально отхлебнул чай.

– Я познакомился с Ритой в вузе, где вел лекции, когда она его оканчивала. Рита была выдающейся выпускницей. Я никогда не встречал таких одаренных студентов – разумеется, я пригласил ее работать в свою лабораторию, и несколько лет мы отлично ладили. Да, что там говорить – ладили. Я очень любил ее, и долгое время мне казалось, что эта любовь взаимна. Не знаю, встречались ли вы с ней лично, но, если нет, я попытаюсь вам объяснить. Рита завораживает. Она умеет так смотреть в душу, что у тебя создается впечатление, будто ты начинаешь читать ее мысли, видеть ее чувства, ты начинаешь так хорошо понимать ее, что в какой-то момент…

– Начинаешь терять себя, – почему-то вырвалось у меня.

– Да, – профессор впервые поднял на меня глаза и с удивлением спросил: – Так вы ее знаете?

– Нет, я, но я знала Севу, – почему-то в прошедшем времени ответила я.

– Сева… Да, с Севой я познакомился позже, но еще успел застать его таким, каким его знали вы, – Лобовский откинулся на спинку стула, прикрыл глаза. – Давайте, я сейчас начну вспоминать моменты, которые убедили меня в том, что происходит что-то страшное.

Когда я впервые познакомился с Севой, он как раз готовил законопроект в сфере образования, и шел он не гладко. Насколько я понял, главной причиной конфликта с его коллегами стал религиозный вопрос. Список обязательной к прочтению литературы в школах постоянно корректировался последние годы, но в конечном итоге из него практически ушла вся классика, все произведения, в которых в том или ином виде поднимался вопрос религии, глубокие нравственные вопросы, мораль. Все эти реформы ассоциативно возвращали меня во времена Советского Союза, когда из нашей идеологии методично вымарывался бог, но даже тогда никто не посягал на произведения, по сути, являющиеся столпами нашей цивилизации, общества, культуры. Насколько я понял, Сева как раз боролся с этим опасным вектором, отстаивал авторов, искал компромисс с законотворцами и в конечном счете составил аргументированный список произведений, привел мощную доказательную базу, статистику в пользу великих русских и зарубежных классиков. Его законопроект вызвал большой резонанс в Министерстве образования – у него появились серьезные враги. Но, вы же знаете, он не из пугливых, он понимал, за что борется, и понимал, чем рискует. Чем большее сопротивление он чувствовал, тем больше уверялся в своей правоте. О том, что Рита не поддерживает мужа, я узнал от нее. Она всегда высказывалась прямо и открыто, ничуть не смущаясь, как воспримет собеседник ее слова. Рита не только была яркой сторонницей реформы образования, должной свести к минимуму такие предметы, как литература, история религий, русский язык, но и считала обязательным введение новых дисциплин, казавшихся абсурдными и нелепыми. Я мог бы решить о себе, что я просто костный, отживший свое старый гриб, который всем своим существом противится естественному течению времени и свойственным этому процессу переменам, но меня смущало другое.

Поведение Риты все меньше напоминало поведение научного сотрудника, мне часто казалось, что я имею дело с каким-то древним варваром, который пробует на вкус химикаты, потому что не представляет себе последствий, но в отличие от этого варвара не только не умирает, но… Боже мой, выдает результат двухнедельного теста. Рита превратилась в какой-то живой анализатор, усовершенствованный коагулометр, и самое страшное во всей этой истории – меня это ничуть не удивляло. Я видел, как она пробовала кровь на вкус. И даже это меня уже не удивляло. Удивило меня другое.

Однажды вечером я пришел домой к Рите и Севе – мне нужно было забрать кое-какие бумаги, а заодно я хотел повидать его. Видимо, я не напрасно испытывал тревогу, потому что Севу я не узнал. Передо мной сидел осунувшийся, постаревший, равнодушный ко всему человек. Он выглядел изможденным, обессиленным… А ведь Рита не говорила мне, что он болен.

– Сева, что с тобой? – спросил я, опустившись перед ним на колени.

Он поднял на меня глаза, и я ужаснулся. Это были пустые глазницы, а не глаза. Сухими, как пергамент губами, он прошептал:

– Я проиграл, профессор.

– Кому, кому ты проиграл?

– Он проиграл свою войнушку в министерстве, – холодно и резко ответила Рита. – Его проект запороли, потому что это была глупая попытка сопротивляться неизбежному. Да, он не может пережить этот удар. Вы же знаете: Сева у нас царь, Сева у нас гений, Сева у нас не проигрывает. Но он ведь, правда, очень талантливый? – спросила она меня, широко улыбнувшись своей белоснежной улыбкой.

– К-к-конечно, да. Но, Рита, он же болен! Он же серьезно болен. Это не просто психосоматика – ему нужно в больницу, на обследование!

– Профессор, зачем врач человеку, женатому на лучшей лаборатории страны? – это было неуместно, жутко, но Рита расхохоталась. – Я знаю об организме моего мужа все! Даже больше.

– Она знает все, – Сева снова подал голос, его рука поднялась и безвольно опустилась на ручку кресла. На минуту мне показалось, что это был не голос Севы, а эхо голоса Риты. Мне стало страшно.

– Юрий Аркадьевич, – я впервые решилась его перебить, – Сева давал вам читать свой роман?

– Нет, что за роман?

Я вышла из гостиной и вернулась с рукописью. Он взял ее и убрал в своей портфель (впоследствии он станет его настольной книгой и поможет нам понять еще очень многое о наших врагах).

Мы все трое молчали, и первым это молчание нарушил Лева. Мой Лева, который никогда и ни во что не верил, кроме того, что видел своими глазами или о чем прочитал в научных изданиях…

– Рита, что – вампир?

Лобовский посмотрел ему прямо в глаза и ответил:

– Нам так много предстоит узнать о том, что это значит, правда, мой друг?

После ухода Лобовского мы с мужем долго молчали, переместившись в его кабинет на большое кресло. Как будто всего за один час времени мир вокруг нас изменился. Что-то глубоко внутри мешало верить в этот бред, сопротивлялось, молило оставить все на своих местах. Но еще явственнее мы испытывали ощущение конца. Никогда, ничего не будет как раньше. Я села на колени к мужу, он обнял меня, и мы сидели, тихо прощаясь с нашей жизнью.

– Помнишь, – сказал муж, – месяц назад у соседей из второго подъезда умер ребенок? Странно умер, а мать жаловалась, что к ним даже никто не пришел – ни из полиции, ни из детской поликлиники, никто не пытался узнать, что это за болезнь. Мы думали, мать сошла с ума от горя, когда она рассказывала, что сама отправилась в деревню и там похоронила сына на старом кладбище… И никто, никто даже не спросил ее, где ребенок?

– Помню.

– Мы теперь никому больше не принадлежим – только друг другу.

– Я боюсь, что теперь мы не принадлежим даже богу. Хотя, нет, теперь я ничего не боюсь, – вдруг вырвалось у меня. – Всю жизнь я боялась своих детских кошмаров, боялась темноты и собственных фантазий. Я боялась оставаться дома одна – потому что в каждом углу пряталось чудовище. Для меня они впервые вышли из своих темных углов. И, как только я с ними встречусь, я перестану бояться их окончательно. Ты прав, я чувствую себя намного свободнее, чем раньше.

Лева странно посмотрел на меня, прижал к себе, потом ссадил с колен и, повернувшись к компьютеру, начал что-то судорожно искать в интернете. Я поняла, что он ищет. То же, что искала бы я, – будь мы хоть немного похожи. Он искал место, куда можно было сбежать. А я отправилась искать Риту. Как выяснилось намного позднее – я всегда искала именно ее.

Когда я проснулась, Сева все так же сидел напротив меня, привалившись к прилавку. Не изменилась поза, не изменился взгляд.

Несмотря на то, что последние четверть века я потратила на то, чтобы найти как можно больше слабых мест вампиров, особенными успехами похвастаться не могу. Одно из немногих их слабых мест – это время. Точнее, время само по себе им совершенно не вредит, именно поэтому его для них как будто не существует. Они не чувствуют его, плохо в нем ориентируются, существуют параллельно времени, которое для нас, людей, хоть и изменило скорость течения, по-прежнему остается верным ориентиром. Одна из важнейших перемен в нашей жизни (к которой мы с Лобовским имели прямое отношение, по крайней мере в России, где бы она теперь ни начиналась и ни заканчивалась) – это отказ от места жительства. Именно повстанцы отказались от того, чтобы жить колониями по определенным адресам, но и другие люди, не пытающиеся оказывать вампирам сопротивление, постоянно меняли локацию, прячась в лесах. С точки зрения географии мы же были кочевниками – одиночками, встречались не столько в определенных местах, сколько в определенное время. В прошлом поселения свободолюбивых граждан вампиры вычисляли слишком быстро, но к нашим «календарным» встречам приноровиться они не могли. Конечно, отказаться от постоянного лагеря не удалось, и я расскажу о нем, но таким, как я, пришлось навсегда проститься с мечтой обзавестись домом.